Глава 3.2.

                                                                   

                        

     А за забором военного городка не работающая на производстве женщина становилась ископаемой редкостью. Зарплаты в строящейся стране были так малы, что только на сумму двух получек, мужа и жены, становилось возможным свести в семье концы с концами. Но делаю обязательную оговорку: советские, даже на этом предельно  допустимом мизере, ощущали, видели, знали, что живут они лучше, интереснее, перспективнее, чем жили русские люди лет 20-25 назад, до революции. Работающая жена стала больше понимать работающего мужа. Да и сама она перешла в другое человеческое качество, автоматически изменившее отношения к ней мужа.  Власть, большая и маленькая, и окружающая общественность в те годы с непониманием, мягко сказать, воспринимали здоровую, молодую, но неработающую. А вот женам красных командиров в этом отношении предоставлены были неофициальные поблажки - исключения, на первый взгляд, просто странные. Конечно, командирский оклад, несколько повышенный, позволял бедновато, но прожить семье и без добавки получкою советской работницы. Но никто и никак не принуждал командирских идти на производство, строить социализм непосредственно. Больше того, комиссар, политический опричник (в лучшем значении этого слова), организовывал, обеспечивал клубными кружками и прочими мероприятиями досуг этим неработающим. Думаю, здесь только одно объяснение: этой привилегией подымали престиж красных командиров, как и бесплатным обмундированием, бесплатным проездом в отпуск, ношением вне службы личного оружия и пр. Но биология-то женская поблажкой этой не изменялась. Лет через 20-30 я, уже  офицером, живя в разных закрытых и полузакрытых военных городках, видел, прочувствовал на себе то же самое, неистребимое. Злое промывание неприсутствующего, щегольство наперебой ханжеством, обсуждение служебных перемещений, индуцирование мужей своим мнением о сослуживцах... И при малейшей возможности избегать, избегать работы.  Хотя и женщины, вроде, стали пообразованнее и с какой-то профессией. Но гарнизонные жены не изменились... А тем конкретным командирским женам из 36 - 39-ых годов, из почти пограничного города Витебска, о которых я с субъективным недоумением здесь пишу, куражиться бездельем оставалось все меньше и меньше. Часы тикали в единственном направлении — к трагическому июню 1941 года. Их убивали вместе с детьми в колоннах беженцев немецкие летчики бомбами и пулеметами, Их под гребенку расстреливали обыкновенные немецкие солдаты на оккупированных территориях только за то, что были женами и детьми красных командиров.  Они - часть статистического числа: 18 млн (!) убитых мирных советских людей. А если какая и успела, смогла вырваться в неоккупированную часть страны, опередив рвущиеся на восток гитлеровские части, тяжкая, трудовая, безрадостная была ее вдовья доля с детьми-сиротами.  И единственное светлое воспоминание до самой смерти: «Эх, как мы жили до войны...!» А в меня, наверное, в том командирском бараке-общежитии был  пожизненно вбит животный, органический страх перед неработающей, не имеющей профессию, неустроенной женщиной. Я их подсознательно, на уровне подкорки,  воспринимаю единствено как неинтересными, опасными, презренными. Как воспринимаю крыс. Определившись в такой, вмиг, рефлекторно — шаг в сторону… Подальше, подальше от противоестественного, от чужого горя, от неизбежной беды… 
    

Дома, 2012 г.

     

          Продолжу о военном городке. Командирский дом, где жила наша семья, был длинным одноэтажным зданием барачного типа с общим коридором, проходящим  от торца и до торца. В середине коридора -  единственная входная дверь. Крыльцо дома переходило в деревянный  мосток — пешеходную дорожку. И по разветвлениям этих мостков  добирались по назначению в любую точку городка, не налепив на обувь неподъемные комья белорусской грязи. А в  бараке, по обоим  сторонам коридора — двери в жилые комнаты. Некоторые комнаты попарно соединялись внутренней дверью, получалось что-то вроде двухкомнатной квартиры.  Здесь же, в  бараке были туалет со сливной канализацией, помещение для стирки, и, конечно, вместительная кухня. В бараке жило семей около двадцати,  но на кухне всем хватало места на отдельные столики. Пищу готовили на общей дровяной плите или на примусах.
            Вот здесь мне опять придется отступить от общей канвы повествуемого. Ведь, читающий, возрастом лет до сорока, примусом никогда не пользовался, да и кино как-то вниманием их обошло. Я с участием примуса могу назвать только один фильм - «Веселые ребята» (Выпуска 1934 года). Помните? Там вынутую из  трусов рыбу Утесов, не глядя, выбрасывает через плечо, и она плюхается (кинокомедия же) прямо на сковородку, стоящую на том самом примусе. Лично я последний раз пользовался примусом в 1960 году, в офицерском общежитии Ленинградской академии. И за прошедшие с тех пор 50 лет у меня ни разу не возникало ностальгического желания сготовить что-нибудь на примусе ещё раз. Но в свое время все человечество через примус прошло как через этап прогрессирующей цивилизации. Это небольшой приборчик с одной горелкой, на керосине, малопроизводительный, сложноразжигаемый, вонючий, с шипяще-свистящимся шумом. Но работал в любых условиях и позволял летом обходиться без растапливания плиты. Теперь мы не знаем, что это такое — керосин,  его просто нет в продаже, из-за непотребности. А в былые времена на той вонючей фракции нефтеперегонки работали не только примусы, но и все осветительные комнатные лампы и уличные фонари. Работали, пока  первые, на кухне, не заменились газом, а вторые — электричеством. До появления солярки на керосине же работали тракторы,  потом - некоторые типы первых реактивных самолетов.  Даже в одной из первых советских ракет керосин использовался в качестве  компонента топлива. Применяли его и в борьбе с неистребимыми клопами, заливая им в комнатах клоповые гнездовища. Но те от этого не дохли, на некоторое время дурели, и вновь принимались изводить людей. Измученные люди ставили ножки обваренных кипятком кроватей в тарелки с налитым керосином, надеясь, что те не решатся его переплывать. И, действительно, клопы в тарелки с керосином не лезли, но по стенам подымались на потолок и засыпали собою оттуда спящих. Не знаю, какими генами на такие действия были запрограммированы эти безмозглые, но в изощренном коварстве превосходили их только запорожские казаки.  Потребность населения в керосине была велика. Продавался он в специальных керосиновых лавках, в хозмагах. А также  развозился по дворам на конной телеге, и продавец, звеня колокольчиком, гнусаво кричал: «Керосин! Керосин!» Прибежавшим на крик домохозяйкам продавец из бочки черпаком наливал керосин в принесенную посуду.  Обслужив здесь, трогал лошаденку далее. Конечно, это уже не был частник. Просто госторговля продолжила таким сервисом дореволюционные керосиновые традиции. Я не помню, чтобы до войны хозяйки брюзжали на перебои с керосином или его дороговизну.  Роль его в незапамятные времена в жизни людей была, наверно, столь велика, что месторасположение керосиновых лавок служило городскими ориентирами. И исторически дало названия улицам — Керосиновая. В некоторых городах до сих пор ещё эти улицы не сменили своего названия, если они, конечно, третьестепенны.

               Но продолжу о военном городке. Наша семья занимала две смежные комнаты. Отопление было печное. Печь одна, как часть стены-перегородки,  согревала обе комнаты. Дрова в печь, в топку, закладывались с коридора. (Вот сейчас подумал, что ни матери, ни отцу никогда не довелось пожить при централизованном отоплении. Всю жизнь провозились с заготовкой дров, растопкой, золою. Так же, как их внукам, не довелось пожить при - печном). Обстановка в комнатах была очень скромна — самое необходимое. В первой комнате — обеденный стол, несколько жестких стульев, прибитая к стене вешалка для верхнего, диван, на котором спал я, этажерка с книгами, постоянно включенная, во всяком случае во время бодрствования, тарелка-радио. Во второй — двуспальная родительская кровать и шифоньер. В каждой комнате — по окну. Освещение электрическое, но неустойчивое, иногда очень тусклое или отключаемое вообще. Электрификация страны только создавалась, отрабатывалась. Все подстраховывались ещё и керосиновыми лампами. Сохранилось несколько фотографий, сделанных в первой комнате. Спасибо отцу! Он вообще периодически  фотоснимками  навечно фиксировал, запечатлял свою семью в разные периоды и в разной обстановке.

Начало 1939 года. Квартира в витебском бараке. Отец уже капитан. Мы с ним сидим не диване, на котором я спал.

            Своего фотоаппарата у отца не было, их тогда просто не было в быту.  Отец приглашал фотографов-профессионалов. Съемка — целая канитель, громоздким аппаратом на штативе,  с умело-продуманным рассаживанием и освещением, долгой настройкой на резкость,  многосекундной выдержкой. И неизменным обещанием  неуправляемым детям вылета птички из объектива аппарата. Я давно уже не смотрю, не могу смотреть на те семейные фотоснимки,  да и на свои школьные, военные, производственные (после армии)  — не смотрю на прошлое. И не только потому, что:

...И многих  нет уже в живых,

Тогда весёлых молодых.

Вечерний звон, вечерний звон,

Как много дум наводит он...

Бом, бом, бом ......, бом.

    Да и не «многих», как в написанном два века назад стихотворении Козлова, а — сплошь нет уже в живых тех, на фото из моего архива. Из запечатленных на хранимых мною снимках даже из моих сверстников доживают сейчас свой век жалкими, неинтересными, немощными, но задиристыми стариками, думаю навскидку, человек не более трёх (написал в начале 2011 года). Остальные уже умерли — кто погиб на войне, кто трагически, кто естественно от годов.  Не смотрю старые снимки потому, что держа их в руках, углубляясь в рассматриваемое, вдруг в какой-то момент  психологической иллюзией отрываешься от реальности и ощущаешь себя среди видимого на снимке, там присутствующим. И таким, каким там изображен, с тем же здоровьем, с теми же желаниями, пониманиями, настроениями. Больше того, в этой иллюзии дергаешься, делаешь порыв, движение к общению с видимым, но...реальность отрезвляет. И тогда очень-очень ненужно-печально и горько делается от осознания невозможности  что-то поправить в просматриваемом, изменить, дотронуться, сказать, повторить, вернуть... Правильно, правильно в старинной русской народной песне:

                                       Пусть ямщик свою песню затянет.
                                       Ветер будет ему подпевать. 

                                       Что прошло, никогда не настанет.

                                       Так зачем же, зачем горевать...

     Необратимость удручает. Как хотелось бы, как нужно было бы передернуть, жизнеопределившее, но..., но... А собственная беспомощность, неспособность, невозможность вмешаться в прошлое — всегда угнетает. Поэтому не травлю себя. Живу настоящим; со своим прошедшим общаюсь отстраненно-созерцательно, скользяще мыслью, без самоедства. А фотографии, помещённые в этих записках, сделанные моим отцом, да и поднакопленные мною, уже мои, — только иллюстрации прошедшей жизни для любознательных потомков.

               Я выше уже упоминал о полковом клубе. Лично мне он оставил память просмотренными там кинокартинами, концертами, новогодними елками и участием матери в  полковой самодеятельности. В те времена в гарнизонных клубах членам командирских семей да и самим командирам фильмы показывались бесплатно (после войны — платно). На киносеансах мы, дети, занимали первый ряд, за нами — родные, а дальше — безликая масса красноармейцев. Фильмы шли исключительно советские, новые, свежие. Да и не успели они тогда устареть, всего-то за 7 - 8 лет советской кинематографии (звуковога).  Немало из тех картин дожили до наших дней, и смотрятся людьми с интересом и удовлетворением столько раз, сколько их показывают по телевизору. А «Чапаев», «Веселые ребята», «Трактористы», да и ещё можно назвать, по человеческому восприятию сделаны такими шедеврами, что я вот с трудом отыскал бы что-нибудь в один с ними ряд из тысяч созданных на русском языке. Созданных за ними и по наше время. Конечно, проскакивали картины и очень примитивные, явно выраженные агитки (за что и на экран пропускались), и сделов своё дело, они в тех же годах и остались. Но это я, прожив в любознательности с тех пор 80 лет, могу разглагольствовать о шедеврах и примитивщине. А тогда 3-5-летним мальчиком с жадностью, как и вся клубная аудитория, поглощал, впитывал познавательными лоскутиками все, лившееся с белого полотна. Для меня, как и для тех, сидящих вместе со мною в зале, все подаваемое было внове, убедительным, однозначным, понятным, приемлемым.
             В царской России не было такой химеры, как обязательное образование. Образовывались самостоятельно, по желанию и по возможности. Я выше говорил, что до революции 90% населения страны составляли сельские жители. Там, в селах, школы нашего представления, с обязательным директором, школьным звонком, коридором и классами даже и не снились. Начальным образованием занималась церковь (в смысле - государственная структура). В селах (да и в городах тоже)  церкви были с обязательным священником и с приписанным к нему приходом, то есть с околоцерковной территорией и ее населением. Церковь не была отделена от государства, и на местах священник, кроме чисто церковных обрядов посредничества с богом, исполнял некоторые функции, переданные после революции государству. В частности функции ЗАГСа и образования.
         Священник регистрировал в церковных книгах родившихся в своем приходе, при обязательном в России обряде крещения. Он регистрировал браки своих прихожан,  при обязательном же обряде венчания. Он же регистрировал и смерти в своем приходе, с обязательным отпеванием. Короче, некоторые теперешние государственные функции тогда были составной частью церковных обрядов. Много веков тому назад, при царе Горохе, как обозначала в разговорах моя севастопольская  бабушка времена, тускло просматриваемые за удаленностью, священники в зимнюю пору, свободную от полевых работ, собирали в чей-либо попросторнее избе желающих детей и просвещали их поучительными житиями святых, толковали о боге, о божьих законах жизни. А более прогрессивные даже обучали ребят буквам и чтению, арифметическому счету, сложению, вычитанию. Конечно, не задаром. Нищие родители оплачивали обучение своему нищему священнику нищим же подаянием от своего убогого натурального хозяйства (крохами овощей, молока) Священники в бухгалтериях оклады не получали, физическим трудом не зарабатывали, жили своими многодетными семьями только на подношения прихожан за совершаемые обряды. Да вот и за обучение детей. Отчисляя, конечно, какую-то часть собираемого наверх, в свою епархию. И только c 1860 годов, после реформ Александра II (да и в результате их), самодеятельное поповское обучение  было формально, на государственном уровне, преобразовано в так называемые церковно-приходские школы. (В автобиографиях и анкетах личных дел уже при советской власти о своей образованности писали: «Окончил ЦПШ» или похитрее: «Обучался в ЦПШ). Из самого названия (церковно-приходская) видно, что школы эти создавались составною частью русской православной церкви вообще, но конкретные - при конкретных церковных приходах конкретных священников. Главою такой школы был приходской  священник, он же уже обязан был преподавать там основной школьный предмет — закон божий, а арифметику и чтение - обычно дьячок (помощник священника, человек без церковного образования). Так называемые школьные занятия проходили в той же попросторнее, избе. Обучающийся контингент не разделялся по возрасту и уровню обученности — сидели и галдели все вместе, от 6 до 16, любознательные. Обучение было необязательным, приходской ребёнок на любом этапе мог начать посещать занятия или их завершить. Конечно, все деревенские дети рвались в такую учебу. Выскочить из вонючей, переполненной людьми и скотом зимней родовой избы, да послушать сказки о праведной жизни святых, о мудрости бога и о аде для грешников — непознанное нами счастье тех крестьянских девочек и мальчиков. Вся деревенская порасель забила бы количеством ту ЦПШ, но в семьях более одной пары отцовских валенок не водилось. И если были они в нужный момент не на ногах отца, то из многодетной семьи только один счастливчик, по очереди, мог по лютому морозу пробежать к школе. Вот поэтому и писали в анкетах истину о своем образовании почти все красные командиры полков, дивизий и армий времен гражданской войны: «Обучался в ЦПШ». Про одни валенки в семье, на отца и восьмерых детей они не добавляли, но оно и так было видно  по неприхотливости, самоотверженности, практической сметке и нечистоплюйству писавшего. Это вам не гнилая интеллигенция (по смыслу — без кавычек)! И вот образованные в объеме программы (без иронии) ЦПШ в таракановой избы эти командиры били в настоящей (около 20 млн одновременно стреляющих с обеих сторон!), 3-летней Гражданской войне врангелей, колчаков и деникиных. Побили и заставили их бежать из своей страны. А, ведь, те пооканчивали  кадетские корпуса (полный курс гимназии), военные юнкерские училища и военные академии. Вот ещё для меня одна из загадок той гражданской войны, да и нашего русского военного образования вообще. Но  этого я коснусь ещё обязательно, когда доберусь (е. б. ж.) до своей 9-летней обучаемости из 28 лет службы в Советской Армии.
                Я здесь опять забежал несколько вперед. (Отрывается мысль от руки неудержимо. И приходится руке вилять за мыслью. А я не удерживаю, ни мысль, ни руку. Пусть пишется, как пишется). А тогда,  после 1861 года общий прогресс России, медленный, вымученный, так же медленно и вымученно совершенствовал и приходские школы. Постепенно, кое-где, обычно на средства местного помещика в больших селах, для таких школ строились однокомнатные избы, конечно, с печкою; появлялась, вводилась в штат  одна-единственная на всех и на всё учительница. Что их, этих сравнительно грамотных барышень, гнало из города, от семьи в дремучее невежество, нищету, убогость, грубость русской деревни? К крестьянам, погрязшим в беспросветно-скотском труде, живущим в избах со скотом, с невыводимыми клопами и тараканами, без вечернего освещения, с земляным полом, соломенной крышей, в лаптях, домотканой одежде? Наивная ли романтика, личная ли трагедия, невыносимый семейный гнет или подвижничество на утопически-непоколебимых идеях Добролюбова и Чернышевского? По-разному складывалась их дальнейшая жизнь. Некоторые, столкнувшись с невообразимым раннее ужасом реальности (одни клопы...) быстро очухивались от всплеска романтики и сбегали восвояси, другие так же быстро чахли по слабости здоровья и там же умирали. Но основная масса девочек в жизнь ту вживалась, характером и умом. Смогли в ней не раствориться, остались незамужними, но выбранной стези не изменили. И делались в деревне единственным светлым маячком к просвещению, добру, неозлобленности, к просто  несквернословию. В них увидели деревенские ребята другой мир, их усилиями заглянули за горизонт, видимый от своей хаты. Наиболее раскованные, сметливые потянулись к знаниям, к другой жизни... Это к тем сотням и тысячам безвестных русских девушек  обращался тогда на всю Россию пронзительными словами Некрасов, наш великий поэт народного горя:

                                                Сейте разумное, доброе, вечное,
                                          Сейте! Спасибо вам скажет сердечное
                                                          Русский народ...

     Тогда эти слова подмывали на поступок, теперь употребляются только щеголяющими просвещенностью (почитываю, мол, Некрасова), да и очень редко, в примитивных горьких шутках, в иронических оценках труда школьного учителя. Шиш, мол, мы, учителя, «сеющие», получаем вместо спасибо от опущенного русского народа, и не нужно ему, мол, уже ни разумное, ни доброе, ни вечное. Ведь и правда, всего-то за 20 лет (сейчас 2011) сумели нацию вот так искусно оболванить «ментовскими» сериалами и пивной рекламою, оторвали от своей истории, внедрили бездуховность. Необходимый школьный материал заменили мовою. (Написано ещё в Украине). Но мы, пишущий эти строки и их читающие, не из оболваненных и не из оболванивающихся. Историю свою чтим, значение ее понимаем. И этими строчками, посильным способом, молчаливо воздаем через 100 и через 150 лет светлую память и признательность тем, забытым уже учителькам (так, без кавычек, применительно к собственной лексике, называли их крестьянские дети), вклад которых в русскую духовность - за рамками существующих оценок. (А от имени читающего так уверенно заявляю, понимая, что иной до этих строк мои записки просто не дочитал бы).
          Из той духовности, внесённой русскими девушками, духовности уже непоповской, несопливой, выкристаллизовалась непознаваемая ранее способность красных командиров и рабфаковцев совершения невозможного… В те же времена  в уездных и в крупных волостных центрах постепенно создавались начальные школы в системе государственного образования. Школьного звонка здесь за малочисленность учеников, наверно, ещё не было, но учащиеся по годам обучения разделялись уже по группам. Срок обучения — 4 года. Окончившие, получали удостоверение о начальном образовании, могли поступать для продолжения учебы в соответствующий класс гимназии или на специализированные курсы (агрономы, механики, машинисты и пр.). Главное — они могли (научились) читать, писать, считать. Одно это по тем временам - уже профессия. Учились в этих школах дети более-менее обеспеченных родителей, жители уездных и городских центров. Но были и дети обычных крестьян, рвавшиеся в учебу после своей  ЦПШ. Те за много верст ежедневно ходили в школу, а при большом удалении, как-то устраивались жить возле школы. Расходы для крестьянской семьи — неподъемные. Но одного из 7-10 детей подымали, совершали невозможное. К крестьянскому труду он уже не возвращался, но и гнилой интеллигенцией после такого перенапряга быть просто не мог. Не мог по заряженностью энергией, жизненным установкам, способностям. Вот именно поэтому новая советская власть в формальном порядке, без демократического лицемерия, принимала на рабфаки, в военные школы, на государственные должности исключительно выходцев из рабочих и крестьян. Ну, а над постулатами закона божьего русский народ никогда не умилялся, в чудеса не верил, но даже дети, хитря, попов не оспаривали, из школ не выгонялись. Конечно, что-то рациональное, необходимое в реальной жизни, народ из церковных проповедей в себя впитывал. Церковь безоговорочно осуждала аморальность, безнравственность в быту, и людям такая поддержка с церковного амвона была совсем не лишней для поддержания добропорядочных отношений в обществе, в семьях, для сохранения нации. Дальше, при случае, я еще вернусь к своему мнению о нашей русской церкви, а сейчас надо возвращаться в кинозал полкового клуба. Вот только дам пояснение по упомянутым мною выше административным единицам царской России. Волость — объединение нескольких деревень под единого волостного писаря и исправника (полицейского), с выборным волостным старшиною. Уезд — типа современного района с центром в городе или городишке, с полноценной административной, увесистой властью. Объединял несколько волостей, входил в состав губернии.
           В предыдущем абзаце я сделал отступление, чтобы стало понятно, на каком образовательном уровне зрителей воспринимались демонстрируемые фильмы. У командирских жен и красноармейцев —  начальное, чаще неполное начальное или ЦПШ, и за плечами - предельно ограниченный круг общений и впечатления из родной деревенской улицы. Так что мы, 4-летний я и остальные в зале клуба, одинаково впервые на экране видели дальневосточную тайгу, где наши пограничники отлавливали диверсантов, и туркестанские пески, где  красноармейцы добивали басмачей и куда строящими каналами подводилась живительная вода. Мы впервые видели и бушующий Ледовитый океан, где промышляли советские рыбаки, и первые отечественные тракторы, управляемые первыми колхозниками, и пр., пр. Все видимое, необъятное, с экрана  подавалось нам и нами воспринималось как нашим, моим, работающим на усиление мощи нашей страны, на удовлетворение наших желаний и непрерывно совершенствующимся. Действующие в фильмах люди, киногерои и эпизодические, были вроде такими же обыкновенными как в обыкновенной нашей жизни, вокруг нас. И в незатейливых киносюжетах из нашей, той современности они хотели того же обыкновенного, что и мы. Так же, вроде, работали, так же  говорили, делались участниками тех же, обыденных у нас, интриг, а вместе с тем улавливали мы, что там всё и не так.  Были на экране люди как-то поинтереснее по своему внутреннему содержанию (умели киноартисты такое проступление ненавязчиво изобразить), а в замыслах, поступках, суждениях — попорядочнее, подоброжелательнее, подобросовестнее (и все без утрирования!), какие-то попросветлённее. И говорили они повразумительнее, подоходчивее, поскладнее, чем в окружающей нас жизни. И работали, и ухаживали, и воевали там, на экране, умело, задорно, заразительно. И обязательно там  выполняли, побеждали, женились. И всегда со счастливым концом. А если  герой фильма там и погибал за рабочее дело, то и смерть такая воспринималась подвигом, а не обрывом человеческой жизни, не трагедией, не чьим-то горем. И пелись с экрана захватывающие душу песни, простые в исполнении, легко запоминающиеся. А артисты были вроде в обычных одеждах, из обычных тканей, но вот сшитых как-то пофасонистее, попривлекательнее глазу, как-то оттеняющих личность героя. И просматриваемое на экране так втягивало в себя не вжившихся ещё в социализм людей, практически необразованных, в нутрях по-крестьянски грубых, эгоистичных,  недоверчивых, что они невольно начинали подражать в поступках киногероям, употреблять их ранее незнакомые слова, смотреть на мир их глазами, оценивать повседневное с их же позиций, даже так же внешне выражать себя мелкими, доступными изменениями  в нехитрой своей одежде. Конечно, подражалось только положительным героям. Надо сказать, что постановщики фильмов в подаваемом умело проводили резко выраженную, бескомпромиссную линию раздела между добром и злом. Только белое и черное, А серое, серединное напрочь отсутствовало, как бы не имеющее возможности существования в создаваемом социалистическом обществе. Несколькими строчками выше я специально сделал оговорку, что положительное в фильмах до сказочности не утрировалось, специально не выпячивалось, просто из обыденного убиралось отрицательное. Поэтому положительное воспринималось правдоподобным и притягательным. А вот лодыри, пьяницы, белогвардейцы, враги народа, вредители, шпионы, злопыхатели, кулаки, хулиганье, попы — утрировались черной краской до отвращения. Утрировались мерзостью своих поступков и суждений, зловещим тембром голоса, несуразностью одежды, вычурным пенсне и прочим, всем показываемым.  Не было негодяям в фильмах ни понимания ни пощады; зло там неотвратимо, жестоко наказывалось. А из фильмов эта социальная беспощадность переносилась в жизнь. Переносилась, чтобы земля горела (тогдашнее выражение) под ногами у мешающих жить советским людям.
               И действительно - горела. Сделалось обыденным и обязательным, что незнакомые между собою люди дружно пресекали в общественных местах разнузданность нарушителей порядка. Сидящие тогда в зале, конечно, не знали, что стиль создания тех фильмов, метод их воздействия на людей назывался социалистическим реализмом. Этим методом Сталин смог превратить простых людей в государственников, вовлек их в революционное созидание, заставил жить интересами страны. Люди потянулись к образованию, к культурности, стали осознавать, что им честностью, порядочностью, добросовестностью в обновляющейся стране, как и киногероям на экране, можно достичь для себя большего. Воровать, уклоняться от труда, не выполнять обязанности перед государством, перед своим предприятием, обществом и семьею в жизни стало невыгодным, как и проигрышно это было в просматриваемых фильмах
        . Сколько я помню себя, вернее, как научился читать, видел во всех кинотеатрах, да и в клубных кинозалах обязательную, в виде лозунга, цитату из Ленина: «Из всех искусств важнейшим для нас является кино». Прозорлив, не видя кино, был Ленин. Ведь, в его время было не кино, а только его примитивные зачатки: без звука (немые), с прерывистыми движениями (малая частота кадров), с отделенными от говорящего речевыми титрами (кадры с буквами - после прошевеления артиста губами). В стационарных синематографах (предки кинотеатров) беззвучные фильмы оживлялись с помощью таперов; была такая околокиношняя профессия. В столицах тапер — профессиональный пианист, в провинциях — подрабатывающий музыкальный ученик, в возрасте гимназиста. Сидел такой тапер за поставленным в зале пианино и, глядя на экран, трактуя там действия по своему разумению, сопровождал, как умел, эти действия веселой, печальной или бравурной музыкой. Более совершенных фильмов Ленину видеть не пришлось, но жизнь, уже без него, подтвердила, что на будущее мыслил он правильно, прозорливо.  А вот Сталин практически сумел сделать, сделал кино самым важным из всех видов искусств. Самым-самым по охвату своим влиянием на массы, по доступности понимания, по силе воздействия на перестройку личности, по познавательности, да и просто по удовлетворению зрелищных потребностей человека. Сталин был гений. Он заставил советских людей, вовлекая и принуждая, совершенствоваться по его, сталинским, замыслам, всех сразу и во всём сразу. Я уже выше говорил о колхозах, патефонах, рабфаках... То же делалось и в кинематографии. 
          Виноват, в последней фразе предыдущего абзаца я автоматически клавишами выбил в корне абсурдное утверждение. Делалось не в кинематографии, а создавалась сама кинематография, новая, советская. Так же и одновременно, как, к примеру, создавалось тракторостроение.  Не было в  царской России ни тракторостроения, ни кинематографии. О тракторостроении я уже говорил. А о создании кинематографии скажу в двух словах на примере моего земляка Ходженкова. Предприимчивый, образованный, а главное, светившийся умом (со слов моих с ним общих знакомых) он в последние предреволюционные годы образовал в Ялте частное товарищество по производству отечественных фильмов. Размещалась вся эта организация со "съемочными павильонами" и техническими "цехами" в домике и дворике на углу ул Кирова 28 (тогда Аутской) и Лаврового переулка. И дворик, и домик сохранились. Они настолько невелики, что там не требовалось переводить глаза с одного на другое - все вмещалось в поле зрения. Клепал в  том маленьком Ходженков (как умел) примитивнейшие мелодрамы (люди хотели зрелищ), благо природного освещения и недорогих артистов, совмещающих пляж со съемками, в Ялте во все времена было достаточно. И он, первопроходец, будучи предприимчивым и умным, целенаправленно и напористо совершенствовал не только оборудование и технологию съемок, но и сценаризм, и актерское воплощение в создаваемый образ. По России таких фильмосоздательских организаций было — единицы, а через революцию перевалило еще меньше. Советская власть (считай, Сталин), взяв их базу, их опыт за основу, создала мощную государственную хозяйственно-идеологическую отрасль — кинематографию, с НИИ, с ВУЗами, фабриками, киностудиями («Мосфильм», «Ленфильм и др.). Товарищество Ходженкова поэтапно, постепенно, было преобразовано в Ялтинскую киностудию, несколько с юношеским уклоном. В центре Ялты дали ей большой, достойный участок земли по ул Севастопольской между педучилищем и санаторием КЧФ. Потом земли добавляли еще, на Поликуровском, да так много, что её до сих пор разворовать до конца не могут, хотя саму студию сгинули, вместе с советской властью. Из многих кинокартин, созданных на  Ялтинской студии, назову только одну, довоенную - «Дети капитана Гранта». Это  оттуда песенка, напеваемая в народе и до теперешнего времени:

                                                      Капитан, капитан, улыбнитесь:
                                                    Ведь улыбка — это флаг корабля. 
                                                      Капитан, капитан, подтянитесь:
                                                    Только смелым покоряются моря...

      Конечно, если провести бесстрастную литературоведческую экспертизу слов этой песни, вывод неоспорим — абсурд. Но коль народ уже в четвертом поколении (в статистике поколения отсчитываются через 25 лет) песню эту  75 лет поет, означает, что есть в ней что-то над научной экспертизой, что-то повыше литературоведения. Наверно, вся и суть этого явления - именно в бессмыслице, в абсурдном наборе хорошо знакомых, часто употребляемых слов, пропеваемых на задорно-упрощенный мотив, как бы в шутливости. Бывают в жизни, да сплошь и рядом, ситуации, когда попавшему в беду русскому человеку полезнее бросить несколько просто легкомысленных, шутливых слов, но ободряющих, солидаризирующих, чем отвлекать  невоспринимаемыми поучениями. Вот эта песня как раз под такую ситуацию. Все-таки как-то нейтрализует угнетенность, неуверенность, обреченность... Встряхнется, мобилизуется русский, прокрутит в мозгах по-иному, рванется, (запятая не ошибочно) под флажки … и:

 ... Только сзади я радостно слышу

Удивленные крики людей...

            У любимцев гнилой интеллигенции  Киркорова и Леонтьева, да и у сотен современных таких же других, - тоже бессмысленный абсурд. Но не привязывается он (даже к гнилой интеллигенции), не цитируется. Это другой абсурд, гнусавый, шумовой, фейерверочный, с подтанцовкой, нерусский. В нашей повседневности практического применения иметь не может. Единственно только - если,  как пример сказки про голого короля для внушаемых, с раздвоением в мышлении... Все, заставлю себя прерваться о Ялтинской киностудии. Иначе просто погрязну в этой теме, вспоминая, перебирая, сравнивая, восхищаясь, а под конец негодуя. Студии больше нет, имущество разворовано. (Написано в 2011 году). Ну, а Ходженков доработал свое на своей студии на какой-то негромкой должности. Наверно, вреда не приносил, если держали. Жил он в доме № 7 по Севастопольской улице, потом повыше - на Боткинской. Там вскоре после войны и умер. Что он такой знаменитый, во дворах и не знали. Передвигался на инвалидной коляске, с добрыми, умными глазами, светящимися простой стариковской мыслью, что всё,  ими просматриваемое — существенно...  И ещё добавлю, что совсем недавно городская наша ялтинская власть усадила на Пушкинской, у Боткинского моста, скульптуру явного Донхихода, с ненормально-вздорным лицом, и  подписала, что это Ходженков. Читающий! Будешь проходить мимо, не вздумай подумать, что это и в самом деле Ходженков — это только характеристика местной власти, не берущей откатов. А если подумаешь, что я примитивно брюзжу от старости, то пройди по той же Пушкинской ещё метров 100. Той же властью и примерно в то же время там поставлена скульптура во весь рост какому-то утрированному франту позапрошлого века. Что-то из Федотова "Завтрак аристократа". А под скульптурой написано: "Пушкин". Похож? Вот такие отцы города. Не знаешь, что о них и подумать. То ли не видели никогда изображения Пушкина, то ли не видели несуразицу в подсунутой им скульптуре, то ли - откат дороже... 

             Хрущев в начале 1956 года, на 20 съезде партии, под трусливое молчание делегатов съезда распинался гнусной ложью, что Сталин знал жизнь своей страны и в своей стране только по просматриваемым в домашнем кинотеатре советских фильмов, приукрашивающих действительность. В те времена съезд компартии считался практически высшим органом власти, оценивающим и направляющим развитие страны. Промолчавшие делегаты съезда, человек тысячи две, были не дети, а партийные бонзы, генералы, академики, знатные от искусства, министры, стахановцы — элита страны. (Кстати, слышал недавно, как автор русской телепередачи «Однако» Леонтьев на вопрос, что такое элита страны, ответил: «То, что плавает». Но это Леонтьев не про тех — тогда слово «элита» по-скромности та власть применить к себе не позволила бы). Думаю, что большая половина из них, делегатов, Сталина знала лично, была им по трудам оценена и им же  вознесена по заслугам. Но и не знавшие лично, как и знающие, справедливо воспринимали Сталина не иначе, как абсолютной истиною и генератором совершения и совершенного невозможного. Ведь со смерти Сталина прошло только три года — его еще не забыли, а с начала перестройки страны по-сталински тоже немного — только 30. Люди помнили, с какой тупиковой разрухи в нищей, отсталой, неграмотной стране Сталин их усилиями, их руками создал мощнейшую мировую державу (с водородной бомбой). Поэтому все знали, что хрущев с высокой трибуны нагло врет, упивается ложью и безнаказанностью. Но не протестовали. Сдали Сталина. Партийным бонзам (секретарям обкомов) эта клевета была, как маслом в кашу (готовился Сталин партию отвести от руководства страною, от корыта, за что его и убили), остальные были, хоть Герои СССР и труженики, но не самоубийцы. Все они прожили свою жизнь, как сумели... И ни одного из тех делегатов по времени уже нет в живых. Но некоторые из них, да и некоторые их современники, оставили нам субъективные мемуары о прожитом, а кому довелось потрудиться под непосредственным руководством Сталина, то и о нем тоже. И вычитываем мы там, если, конечно, хотим, что не по приукрашенным советским фильмам Сталин узнавал о жизни в своей стране, а сам, усилиями выпестованных им киноработников, создавал эти фильмы. И не приукрашивающих советскую действительность, а методом социалистического реализма  помогающими выстроить  эту самую Советскую страну, с этой самой советской действительностью, с новым образом человеческой жизни, с  новыми нравами и с новой социалистической моралью, как идеологией этих нравов. Да, Сталин просматривал все создаваемые в стране фильмы. И нередко, как пишут вхожие в сталинскую квартиру люди (государственные, конечно, деятели), после напряженной ночной совместной работы и утреннего обеда (!) он приглашал присутствующих в домашний кинозал. Конечно он там не развлекался и не развлекал приглашенных — он всегда работал на свое государство. Если демонстрировался фильм новый, перед запуском в прокат, то по ходу просмотра Сталин вслух, репликами, выражал свои оценки подаваемому с экрана, исходя из предполагаемого воздействия оцениваемого на советских людей. Демонстрировались здесь и старые картины (старые? - советской кинематографии всего-то было чуть-чуть лет), уже побывавшие в этом зале и идущие по экранам страны. Какой же мастер порой не бросит еще раз цепкий глаз на добротно выполненную им вещь! (Вот и я, простой человек, вымою пол и, дав ему подсохнуть, обязательно с одобрением посмотрю на дело рук своих, если пол, конечно, хорошо отмыт). Положительные эмоции от результата своего труда — самые благотворные. И по «старому» фильму Сталин тоже бросал реплики, но уже с позиции имеющейся информации о восприятии его народом. Не выходили в прокат, к людям, из этого домашнего зала художественное несовершенство, нецеленаправленный сюжет, халтурная постановка, пошлость, порнография, сомнительность в толкованиях. Сила воздействия на русского человека (русского татарина, русского узбека...) сталинских фильмов методом социалистического реализма неповторима. Убили Сталина — убили и социалистический реализм. Жизнь показала, что социалистический реализм в искусстве может существовать только в стране, идущей на подъем, где люди втянуты в этот подъем, беззаветно в нем участвуют и получают за рвение в труде не красивые и убеждающие обещания, а реально ощущяют безостановочное автоматическое совершенствование своего образа жизни. Со смертью Сталина темп развития страны резко замедлился, хрущевская власть прекратила ежегодное снижение розничных цен, а на мясопродукты даже повысило, в магазинах поисчезали товары. Энтузиазм в труде стал восприниматься нелепостью, общественность превращалась в фикцию. И как-то сразу вновь выпускаемые на экран фильмы, в прежнем, сталинском стиле, для людей стали неискренними, киногерои - переслащенными, события там — надуманными. Стопроцентное «Не верю!» по Станиславскому. Метода воздействия на человека соцреализмом в застойной стране реально не стало, но на все последующие годы существования Советского Союза соцреализм оставался неотъемлемой фикцией в литературоведческой тарабарщине. Как много школьникам о соцреализме говорилось на уроках литературы! Те заучивали его значения и положения со слов учителей и учебников, сдавали экзаменаторам. Но что это такое  - социалистический реализм не знали ни ученики, ни учителя, ни учебники, ни экзаменаторы. Не знали просто потому, что в застойной стране его не стало. Вот такая была сказка про голого короля во времена свертывания сталинского социализма. Здесь я попрошу у читающего прощения, что уж очень далеко унесло меня из кинозала полкового клуба второй половины 1930-х годов. Единственно аргументированное мое оправдание - записки эти не голая хронология, а удобные мне выкладки осмысления прожитого и пережитого, виденного и слышанного.

           И ещё хочу добавить о тех, кто промолчал, слушая вживую хрущевскую ложь. В креслах депутатов 20-го съезда партии они оказались ещё со сталинской катапульты. Тех людей ещё Сталин выставил, по способностям и заслугам их, на большие должности и в большие звания. Сталину они были обязаны высокой своей реализованностью и обеспеченностью высокими материальными благами. Но и сталинские требования к их работе на государство были столь же высоки и жестоки. Они, способные, обязаны были делать возможным невозможное. Этим страна за 15 лет, к 1940 году, от ничего догнала самые высокоразвитые страны мира. Этим победила всеевропейскую агрессию. Этим за два послевоенных года восстановила разрушенное войною. Этим в декабре 47-го перевело население страны на обеспечение по довоенному уровню. Этим к последним дням жизни Сталина страна сделала рывок совершенствованием в передовую сверхдержаву мира. Но и тех, способных, номенклатуру и знатных деятелей культуры, Сталин держал под постоянным прессингом указаний и страха. И страх был не надуманным. За проступки, неисполнение, враньё – экзекуция незамедлительно. И когда хрущев принялся «разоблачать» Сталина в «репрессиях», способные, несомненно, присоединили и себя к репрессированным. Страх – тоже своего рода репрессия. И, конечно, способные сразу же сообразили, что теперь, без Сталина, на своих должностях можно иметь всё и что за это ничего не будет. (Перефразировал подленький тост). Способные, как известно, на всё способны. И для себя те не ошиблись…  (Знаем мы из прошлого, что все цветущие страны превращала в ничто зажравшаяся номенклатура. Что в древнем Риме, что в царской России, что в Советском Союзе... Сталин своей номенклатуре сделать этого не дал. Пока был жив...)

            Возвращаюсь в полковой клуб 36-39 годов прошлого века. Технически записанные (вернее, переснятые) на кинопленку фильмы состояли из нескольких частей. Части — это по несколько сотен метров смотанной пленки, уложенные в круглые металлические коробки. Обычно нормальный художественный фильм, длительностью показа около (чуть больше-меньше) 2-х часов, состоял из 12-15 частей. Тогда для народа длительность фильма имело неменьшую ценность, чем его зрительность, увлекательность. И просмотревший новый фильм, делясь впечатлением о нём, обязательно называл количество составляющих частей, как одну из его характеристик. Понятно, хотелось людям не только удовольствие получить просмотром, но и иметь это удовольствие подлительнее. Киноаппаратура того времени не позволяла показать  весь фильм слитно, без разрывов; подавалось по частям. После прокрутки каждой части киномеханик  включал в зале свет и перезаряжал свой аппарат следующим куском пленки, доставая ее из очередной коробки. При исправной аппаратуре и сноровистости механика такая операция длилась минут пять. Затем свет гас, и действие на экране продолжалось. И так просмотр фильма  прерывался столько раз, сколько в нем было частей. Красноармейцы, командирские семьи - зрители непосредственные, любознательные, не перезагруженные развлечениями, всем своим существом впивались в просматриваемое на экране, отрешаясь в эти минуты от всего остального на всем белом свете, находясь  там, среди киногероев. И когда  поглотившее их кинодействие внезапно сменялось голым осветившимся экраном, а в зале зажигался свет, из всех присутствующих одновременно вырывался несрежиссированный вскрик досады, и люди осматривались вокруг себя на миг безумными глазами, силившись сообразить, где они есть. И так одинаково все 12-15 раз, но  без возмущений, с пониманием объективности. Но вот если случался в аппаратуре какой-то сбой, частый обрыв киноленты, зал взрывался: свист, топот о пол сотен красноармейских сапог и неизменный вопль на разные голоса киномеханику: «Сапожник!». (Наверное, тогда в народе профессия сапожника считалась несоизмеримо примитивнее профессии киномеханика). Но возмущенный шум зала был не злым, а от молодой бодрости, как тоже какой-то обязательный элемент народного зрелища. Он не пресекался даже находившимися в зале командиром и комиссаром полка. И по их понимающим улыбкам было видно, что они  не осуждают резвость своих подчиненных, воинов. Но все мы, от командира полка, до меня, 4-х летнего мальчика, выходили из кинозала после каждого просмотренного фильма людьми немножко уже другими. Просмотренное, выверенное в домашнем сталинском кинозале, впитанное в нас, автоматически работало на нашу личность. Ну, а те несколько тысяч делегатов 20-го партсъезда, маститые, знаменитые, знатные, Герои СССР, не затопавшие ногами, не засвистевшие, не закричавшие хрущеву: «Сапожник!», благополучно, со служебными повышениями, доработали свое, пожили в осчастливленной немыслимыми привилегиями старости и с почестями, отжив, были захоронены. Никого из них уже по времени нет в живых.  Но они, они, предопределили своею трусостью и политической беспринципностью уничтожение великой страны и великой нации. Читающий, конечно, может молчаливо поерничать надо мною: а сам бы смог затопать сапогами в лицо генсеку: «Сапожник!»? Но такое передёргивание от текста будет легкомысленным. Не надо делать предположения, которых не допускает сама природа. Я ведь не прославленный, не знатный, не герой СССР, а маленький человек. Мне и давалось несоизмеримо меньше, с меня и спрос другой, несоизмеримый. Не мог по природной сути своей и способностям быть я  в числе тех знатных и таким знатным. И по той же природной сути своей не мог быть допущен до возможности высказывания своего мнения генсеку. Лично мне, человеку всегда маленькому, возможно только пострадать словами Некрасова:

                                                Народ, народ, я не рождён героем
                                                Тебе  служить — плохой я гражданин,
                                                Но жуткое святое беспокойство
                                                Об участи твоей храню я до седин..

               Года два назад, осенью 2009-го, я побывал в Кронштадте. Это совсем маленький, тысяч на 30-ть жителей (на мой беглый взгляд), специфический городок на острове Котлин, что в Финском заливе Балтийского моря, едва просматриваемый по расстоянию с берега материка. В 1703 году небольшой десант русских солдат, возглавляемый вездесущим нашим царем Петром Первым, внезапной дерзостью захватил  остров у шведов, да так стремительно, что  бежавшие шведы оставили на съедение победителям котел горячей своей каши. (Отсюда, как рассказывают экскурсоводы вот уже 300 лет, - и название острова). На Котлине, учитывая его географическое положение, Петр построил крепость, назвав ее Кронштадт, которая в последующие века, расширяясь и совершенствуясь, не только исключила возможность подхода к столице империи - Петербургу - вражеских кораблей, но стала военно-морской базой Балтийского флота. Поэтому Кронштадт был переполнен многими тысячами солдат береговой артиллерии и матросов почти всех балтийских кораблей и наземных служб. Офицеры царского флота и армии на этом перенаселенном клочке земли, веками проклинаемом всей пребывающей там военщины, с досугом как-то перебивались в семьях и в пьянстве. А для солдат и матросов бездарный царизм, в том числе и военное руководство, считало достаточным прослушивание молитв и церковных проповедей. В 1912 году взамен маловместимой кронштадтской церкви был построен на Якорной площади грандиозный Морской собор, конечно, покровителя моряков всего света - святого Николая. Собор выполнили огромным, на несколько одновременно тысяч человек. На мой глазомер он по размерам стал третьим после московского Христа Спасителя и петербургского Иссякия, почти им не уступая. Вот в него-то на общегарнизонные молитвы ежедневно унылым строем загоняли свободных от службы солдат и матросов. Начальству, да и последнему нашему недоделанному царю, думалось, что загнанное в собор пушечное мясо  облагораживается там, впитывая без остатка в себя распеваемые попом проповеди о праведном житии и о любовии к власти, богом данной, и умиляется блеском церковной роскоши. Как далеко оно было в своем обжиревшем житье от жизненных реалий!... В начале 1918 года, поощряемые захватившими в стране власть большевиками-ленинцами, толпы матросов и солдат перекололи штыками приволакиваемых на расправу из ближайших квартир около сотни (!) офицеров и адмиралов, в том числе командующего Балтийским флотом Нелепина и начальника Кронштадтской базы Вирена. Закололи на Якорной площади, русскими штыками, под сенью того самого Морского собора, в котором по идее они, гарнизонные матросы и солдаты, должны были проникнуться благоговением к начальникам, ими убитыми, зверски и беспричинно. После окончания Гражданской войны новая, прагматичная Советская власть, выбросила из здания собора всю церковную утварь и оборудовала там гарнизонный кинозал на много-много мест для краснофлотцев, командиров и командирских семей. (Вспомним ленинское: «Для нас из всех искусств самым важным является кино»). Если я спрошу читающего, так ли унылым строем загонялись краснофлотцы на киносеанс, как при царе загоняли сюда на молитву, - рассмеется читающий шутливой нелепости моего вопроса. Конечно, вприпрыжку, с радостным ожиданием, рвались в бывший собор советские матросы. И так же топали там они ногами, свистели и кричали: «Сапожник!». И так же выходили после фильма немножко другими людьми, как и витебские красноармейцы. 

            При советской власти Кронштад был недоступен там не живущему — закрытый город. Рассекретили, открыли после развала Союза, когда ничего секретного в Кронштадте не осталось, и флота - тоже. Да еще в последние годы достроили начатую при Союзе дамбу, соединившую материк с Котлиным, для защиты Петербурга от наводнений балтийскими водами. Стало просто: купил я по доступной цене экскурсионный билет и в маршрутке на 12 человек таких же, с экскурсоводом. И по дамбе через полтора часа был доставлен в Кронштадт. Посмотрел там воочию, что знал уже по прочтённому, по слышанному, по осмысленному. Но здесь я пишу не о altmuter русского флота, а о силе воздействия, о возможностях кино. Поэтому из всех впечатлений той экскурсии избирательно остановлюсь только на Морском соборе. Вовнутрь мы не попали — вход заколочен,  здание обнесено деревянным, из досок, забором, но очень обветшалым, с проломами, через которые мы легко перелезли. Конечно, строение впечатляет, давит своими размерами, но поразило внешней запущенностью, закопченностью, дождевыми подтеками, битыми оконными стеклами. Экскурсовод, располагающая к себе женщина лет 60-ти, еврейка, пояснила, что еще перестроечная власть от здания гарнизонного театра угодливо отказалась в пользу церкви. Но та только прибила к куполу церковный крест да возвела забор, но в права на собор не вступает, на свой баланс не ставит, вымогая от государства предварительный капитальный ремонт. Так и стоит оно сироткою, огромное наше здание (всех нас, русских). А гид далее со скорбью и осуждением поведала нам, какими мраморами, мозаиками и позолотами был отделан этот храм при его создании и как все то великолепие было сгублено при оборудовании в нем гарнизонного кинозала. Печальный рассказ ее, конечно, не мог не вызвать у слушавших молчаливого негодования кощунством Советской власти. А экскурсовод еще больше усилила это негодование, показав здесь же, против собора, место расправы с неповинными офицерами... На обратном пути в приумолкшей, приуставшей маршрутке, нетихо, сидя через несколько кресел от экскурсовода, я высказал ей свое мнение, что в начале 18-го года зверствующие матросы были еще не красными, не советскими, а подчиненными тех самых, убитых ими офицеров и адмиралов. Они много лет убитыми воспитывались и так были воспитанными. И еще, что были эти убийцы и многолетними прихожанами собора, у стен которого, знаменательно, убийства они и совершили. Да и добавил, что советские матросы, краснофлотцы, не слушавшие в этом здании церковных проповедей, а просмотревшие здесь «Веселых ребят», «Чапаева» и другого советского, офицеров своих не убивали, а вместе с ними защитили свою страну, нацию от уничтожения во Второй мировой войне. И подытожил, что соборное здание принесло нашей нации пользу только в качестве кинозала, а не церковного храма. Конечно, экскурсовод разговор не поддержала, в полемику не вступила. Мы ведь о разном. Она  -  об утраченных мозаиках и о зверстве матросов, а я — о судьбах нации и о роли кино. Она - по утверждённому конспекту, я — от знаемого и осмысленного. Да и не любят экскурсоводы умничающих… Остальные экскурсанты к чуждому им не прислушивались...

                  Все, возвращаюсь в Витебск, к полковому клубу. Тот же кинозал, убрав белую материю экрана, превращали в просторный концертный зал с большой сценой, с раздвижными занавесями. В нем проводились торжественные заседания (так это называлось), посвященные государственным праздникам и траурным датам (смерть Ленина и Кирова). Проводились также митинги обсуждения значимых текущих государственных событий. На этих мероприятиях на сцену выставлялся стол, покрытый красной материей, с обязательным графином воды и с одним стаканом. Места за столом занимал президиум этого мероприятия — всегда командование полка, несколько успешных красноармейцев и командиров и одна из командирских жен, активистка. А зал заполнялся обычным контингентом, да и в том же порядке, что и на киносеансах (первый ряд — дети), только добавлялся полковой духовой оркестр, размещавшийся в углу, у сцены. Начальником штаба полка подавалась зычная команда: «Встать! Под знамя смирно!» Все присутствующие вставали, принимали положение «смирно», руки по швам, не шевелились, только голову поворачивали к одной точке — к входной двери в противоположной сцене стене зала. В дверь строевым шагом входила знаменная группа: впереди помощник начальника штаба (по штату непосредственно отвечающий за сохранность знамени) с рукой у козырька фуражки (положение «отдания чести»), за ним — знаменосец с расчехленным полковым знаменем, следом шел экскорд - несколько красноармейцев с винтовками «на плечо» с примкнутыми штыками. Оркестр играл марш, но музыка не могла заглушить четкого удара сапог знаменной группы, пронесшей знамя через весь зал по центральному проходу на сцену, за спины президиума. При этом все присутствующие в зале, захватив глазами знамя в входных дверях, не отрываясь, сопровождали его поворотом головы до установки на сцене. (Так подсолнухи в поле поворачивают свои головки за перемещающимся солнцем, а унтера царской армии определяли как «есть глазами начальство»). По установке знамени начальник штаба подавал команду с расслабляющими нотками в голосе: «Вольно! Садись!». Но сесть и расслабиться народ не успевал. С командой «Садись!» капельмейстер взмахивал оркестру рукою — и полились призывающе-торжественные звуки Интернационала — тогдашнего гимна Советского Союза. Присутствующие самостоятельно принимали положение «смирно» и под музыку пропевали слова, созвучные их намерениям:

Вставай, проклятьем заклеймённый

Весь мир голодных и рабов!

Кипит наш разум возмущенный

И в смертный бой вести готов.

Весь мир насилья мы разрушим

До основанья, а затем

Мы наш, мы новый мир построем:

Кто был никем, тот станет всем.

Это есть наш последний и решительный бой,

С Интернационалом воспрянет род людской.

И т. д.

      (На память воспроизвел здесь лишь первый куплет из трех бывшего до 1943 года государственного гимна Сов. Союза. Потом его оставили только гимном коммунистической партии, единственной в стране, и, конечно, комсомола. В те далекие, комсомольские или даже пионерские времена, посчитал, наверно, внутренней необходимостью для себя помнить эти святые предыдущему поколению слова. Поколению, которое построило и отстояло невиданную в мире страну, страну для людей. Вот и помню. А кто еще помнит вокруг и дальше? «Ау!?» - не отзываются, не помнят, не знают - обходятся...). Старинный ритуал русской армии почтения к знамени и совместное, самозабвенное исполнение государственного гимна сплачивали полковых людей в монолитный кулак государственников, единомышленников, патриотов. (Но на кухонные, бытовые разборки возвышенное и сплочение, конечно, не влияло — биология человека неизменна). После исполнения гимна, присутствующие самостоятельно садились и прослушивали доклад по теме проводимого мероприятия. По окончанию торжественной части  силами полковой самодеятельности давался обязательный концерт. Были здесь хоровые и сольные исполнения, народные пляски, постановка пьес или фрагментов из них, с обязательным участием моей матери, и лепет детского сада, со мною.

Мать — артистка, в роли, в полковой самодеятельности. Середина 30-ых.

               А вот митинги по текущим событиям, знаковым для страны, проводились накоротке, без помпезности, без выноса знамени, без оркестра. Помню такие по беспосадочному перелету Чкалова в Америку, по смерти Крупской, по судам над врагами народа, по отпору японцам у озера Хасан, да и другие, уже сливающиеся в памяти в единое. Участники митингов - те же, полковые; дети - тоже. На митингах делал сообщения, информировал обычно комиссар полка, его поддерживали несколько выступающих из простых. Голосованием рук митингующие принимали необходимые резолюции, одобряющие, скорбящие, бичующие. Присутствующие на митингах получали не только информацию о происходящем и направление осмысления этого происходящего, но и проникались ощущением своей государственности, своего органического причастия к происходящему в стране. Вот так Сталин на дальних подступах готовил советских людей дать отпор вероятному агрессору, невиданной в истории человечества мощности.
            В этом же клубном зале нередко давались для полка концерты профессиональных артистов. Конечно, не шибко высокого уровня, но для того контингента — абсолютно новое, увиденное впервые, поразившее, захватившее. Я, 4-5-летний, просмотрев как-то там, накануне, выступление цыганского ансамбля, с утра в детсадике непроизвольно пытался дрожать плечами, подражая цыганским танцовщицам. Воспитательница, из рабочих и крестьян, окончившая 2-х месячные детсадовские курсы, спросила меня по-простому: «Ты, что — парализованный?» Но спросила и посмотрела так, что до сих пор испытываю стыд за жалкую непосредственность и понимаю всю иносказательность слова о «парализованности».
           В этом же зале, раздвинув к стенам ряды стульев, проводили для детей новогодние празднования. К тому времени Сталин уже вернул людям этот естественно-необходимый праздник, единственно незополитизированный, с обязательной лесной елочкой (мы же, русские, по биологическому мироощущению - непеределываемые лесные язычники). Вернул праздник, отнятый революционными перегибами ленинцев-интернационалистов, чужаками нашему народу. Конечно, в полковом зале устанавливалась роскошная сама по себе елка, украшенная своеобразными по тому времени елочными игрушками (много кордонных, бумажных, но ярких, понятными детям реалистичностью, с дедом Морозом под елкою, с красной звездой на вершине, как на Спасской башне Кремля, с развешанными на ветвях настоящими конфетами, мандаринами, яблоками). Детей немножко маскарадили, вокруг елки  крутили хороводы (но без меня — пренебрегал), как-то веселились, а в заключение дед Мороз одаривал ребят подарками. Делал просто: руку в мешок и выловленное — ребёнку. Не восстановить уже, на какой наступающий год протянул он мне из мешка в подарок... корову.  Больше 70 лет прошло с тех пор, но вижу в памяти ту корову, будто она и сейчас стоит у моего компьютера. Коричневая, с черными рогами, из папье-маше, с четкими формами. Для меня, милитариста с пеленок, такой подарок был не обидой, а больше — оскорблением. Но пережил и благодаря этому запомнил тот фрагментик давно прошедшей жизни. А вот остальные, приемлемые мне подарки от новогодних дедов Морозов уже не помню.
             Зимой в полку для детей иногда устраивались конные катания. Ребят рассаживали в сани с впряженными лошадьми, и под звуки оркестра такая конная колонна на рысях (небыстрый бег) проскакивала на простор  через КПП (контрольно-пропускной пункт) городка. Зимы в те времена стояли очень суровые, морозные. Морды у лошадей были заиндевевшие, белые; под дугами звенели колокольчики (подвязанные доброй рукой на радость детям); низкие сани-розвальни плавно скользили по накатанной снежной дороге; кучера-красноармейцы помахивали кнутами; по сторонам всё видимое, мелькнув, безвозвратно оставалось позади, приводя нас, детей, еще не читавших гения-Гоголя, в то состояние, что он  так метко, навечно выразил: «И какой же русский не любит быстрой езды!». (170 лет назад!)

              В конце весны и по осень полк выезжал в летние лагеря. Не знаю, как далеко это было от Витебска, но в лесу, с болотами, озерами, речками. Частей туда съезжалось много. Тогда мне было все равно, а позже, уже офицером, я понял по запомненным размаху и добротности, что те места под воинские летние лагеря были подобраны, приспособлены и оборудованы еще в далекой старине царскими войсками. Красноармейцы жили в палатках, вся их деятельность и занятия проводились на местности, в полевых условиях. Полк учился воевать. Познавали, отрабатывали, закрепляли, совершенствовали. Стреляли по конусу за летящим самолетом, а ночью - еще и в лучах прожекторов. В штатном составе полка был прожекторный дивизион. Те тоже  учились, тренировались в освещении самолета, летящего ночью. Здесь же ход боевой подготовки и готовность полка к его главному — к войне проверялись вышестоящим начальством и комиссиями. Орудия, машины стояли на открытых площадках, а вот красноармейская столовая - в крытом, бревенчатом здании. Командиры могли брать с собою семьи, жили в командирских домиках, сложенных тоже из бревен, проконопаченных сухим мхом. Конечно, не было там никакой ни побелки, ни покраски, ни электроосвещения, ни печей. Готовили на примусе, освещались керосиновой лампой.  Там я познакомился с грибами, черникой, голубикой, земляникой, клюквой, белками, жуками, бабочками, с болотами, со сплавом плотами леса по небольшим речкам, с летучими мышами, с комарами. Вечерами женщины с детьми, не зажигая освещения, в темноте кучками у домиков, поджидая мужей, вели все те же, на уровне кухни, разговоры. Едкие об отсутствующих, непосредственные, далеко не осторожные о текущем — о полковом, о начальстве, о перебоях в военторге, но никогда плохого - о правительстве, о политическом строе. И не потому, что боялись. Ни черта по дурости и по молодости не боялись. Просто плохого не думали, понимали объективность происходящего.  Не вздорные они были люди, хотя и не с большим образованием. Не гнилая же, умничающая интеллигенция! А критерий оценки был у них рабоче-крестьянский, неусложненный, единственно-безошибочный — видели, понимали, ощущали, просто знали, что живут интереснее, обеспеченнее, добротнее, перспективнее, чем до революции жили их родители… Иногда в это вечернее время мать брала в руки гитару, и тогда в мирной темноте под перезвон струн надрывным пением её лилось над командирскими домиками обаятельно-женственное, наигранно-капризное:

                                                              Милый, купи мене дачу!
                                                                В городе душно мне жить.

Если не купишь заплачу

И перестану любить....

        Или бесшабашно-задорное:

                                                             Эх, шарабан мой, дутые шины!
                                                              Люблю кататься на лёгкой машине...

      Или плаксиво, от гимназистки, о наивно-желанном:: 

                                                                Этот противный учитель словесности, 
                                                                Сколько я помню его,
                                                                 Всё говорил о труде и о честности, 
                                                                 А о любви - ничего...

     И слова из ушедшей в небытие чей-то чужой дореволюционной беззаботно-радостной жизни тревожистой печалью её недосягаемости ложились на души обитателей сурового военного поселения. Не запретишь затаённого хотения красивой жизни... Даже неприхотливым, из рабочих и крестьян...

           А от расположения красноармейских палаток доносились едва слышимые строевые песни, многоголосные подразделением ответы типа: «Служим Советскому Союзу!», звуки оркестра предотбойной «Зари». Когда там, у красноармейцев, все затихало — окончился трудовой солдатский день, обычный день подготовки к войне. И у командирских домиков появлялись командиры, запыленные, пропотевшие, уставшие — мужья, отцы. И все расходились по своим закуткам. Мужчины мылись (в тазике, над тазиком). У нас зажигалась керосиновая лампа, ужинали. Мать доставала из одеял и подушек горячее, заранее приготовленное. Продукты брались в военторговском лагерном магазине, а в окрестных деревнях - свежие овощи, молоко, сметану, масло. Помню даже имя белорусской крестьянки, у которой обычно покупали — Маланья. Как-то в прилагерной деревне отец, видно, соблазнившись  яркой свежестью висевших на дереве вишен, попросил хозяина продать. Тот кивнул: «Рвите».  Отец снял фуражку, застелил лапуховым листом, и мы с ним сколько-то туда нарвали. Но вот запомнилось, что сорвав первые спаренные ягоды, отец привычно нацепил мне их на уши, как серьги. Наверно, так в детстве с ним доброжелательно шутили родные. При случае я то же проделывал с детьми, потом — с внуками.  Тогда же отец научил меня вкусно есть  целиком редиску, положив на нее кусочек сливочного масла, и огурцы, потерев половинки, присыпанные солью. И то я тоже навязывал своим детям. Читающий, обрати внимание, что о повторении отцовского со своими детьми я говорю в прошедшем времени. И ничего не говорю о внуках и о времени теперешнем. Хотя половина  внуков у меня под рукою, с другими регулярно встречаюсь. Все течет, все меняется... Продукты — тоже. Но разве я могу теперь купить пропитанную формалином для сохранности турецкую вишню и предложить ее внуку? А масло — суррогат. Да и соль не считаю полезной. Не  брюзжу, здесь я не о сегодняшнем, просто  оправдываюсь, почему не продолжаю родовую традицию. И вот еще - не помню, чтобы родные в лагере выясняли отношения привычной руганью... Или миротворили темные лесные вечера с качающимися высоко над головами вершинами сосен, или без клубного драмкружка у отца не возникало повода к злобной ревности,  или у матери не поворачивался язык пилением добивать убитого службою. Выходных в полку тогда не бывало. Но по каким-то дням между сосен натягивался экран, и с темнотою демонстрировали фильмы. Смотрящие - те же, дети лежали перед экраном; командитские семьи, сидящие на врытых в землю жерденых скамейках, за ними — красноармейцы. Так же менялись киночасти, так же рвалась лента, так же по-доброму свистели и кричали. Но здесь еще очень  громко тарахтел вырабатывающий электричество переносной движок, зрители отбивались от комаров, а курящие беззастенчиво дымили.

На обороте рукою, наверно, тёти Вали написано: «Лагерь «Кача» 20.8.37 г.» В этом командирском лагерном домике мы жили. Мать, отец, я и приехавшая на несколько дней из Севастополя мамина сестра тётя Валя.

         

        В конце 1937 года, 19 декабря, у нас родилась моя сестра Рита (по паспорту - Маргарита). Из того события помню, как морозным днем отец купил на витебском базаре фаянсовую кружку и, наполнив ее  в молочном ряду сметаной, передал в роддоме матери. Я при этом присутствовал. Наверно, передавалось что-то еще, но в памяти не зафиксировал. Появление Риты  никакого зигзага в нашей семье не сделало. Через небольшое время стали отдавать ее в полковые ясли.  Мое существование она никогда не осложняла и тем более не отравляла. Всю жизнь мы с нею были в ладах, в доброжелательности, на абсолютном доверии. При необходимости в посильной помощи друг другу не отказывали. Уже в хороших годах, когда конечные перспективы подсознательно вырисовываются порельефнее, я, не связывая себя накрепко с чужими, за пресловутый «последний стакан» не беспокоился. Был уверен: сестра подаст, посидит рядом, перевернет на бок... Но не сбылось - умерла Рита  три года назад, 18 августа 2008 года, сгорела от рака желез. По ходу дальнейшего повествования о сестре еще  не раз вспомним, а пока продолжу о Витебске.
             Я не могу сейчас сказать, больше ли я болел в то время, чем остальные дети, но болел. Да и, наверно, переболел многими детскими болезнями. Во всяком случае с тех пор в памяти сохранились слова: корь, скарлатина, ангина, грипп. Возможно, были они про меня. И хорошо помню томительные пребывания в детских больницах, наверно, инфекционных, так как с родными общался только через двойные оконные стекла. О тех сталинских детских больницах могу сказать только, как о чуде во всей истории нашей нации. Умелая и добросовестная, с мягкой строгостью работа медперсонала, идеальное питание, чистота, обеспечение лекарством, наличие в палатах детских игрушек (больничных, занимательных, тогда редкостных, каких не могли иметь в семьях). И все бесплатно, без вымогательств, без «подарков». Просто лечили и вылечивали. И это чудо не в стране, проедающей свое прошлое и будущее, существующей на дотации (я о стране, в которой сейчас живу - о Украине), а чудо,  созданное из ничего за прошедшие 10-13 лет одновременно, параллельно,  с созданием колхозов, промышленности, образованности, науки, той же медицины. Начал уже выстукивать мысль, что такие больницы и им подобное становились, были бессловесной агитацией за Советскую власть, но почувствовал какую-то неловкость от употребления здесь слова «агитация». Ведь мы агитацию воспринимаем как способ привлечь к чему-то внимание людей, убедить их в том, чего они недопонимают или не приемлют. А те, создаваемые больницы, и им подобное стали быстро и просто частью среды обитания советских людей, очень приемлемой - чего же за них агитировать! И не дали советские люди «цивилизованной Европе» в 1941 году лишить их такой среды обитания… Но то не дали, руководимые Сталиным. А в 1991 году предатели нашей нации перегнали как овец нас в среду обитания другу. И больницы теперь у нас - без простыней, без кормёжки, без лекарств, но с неподъёмной оплатой и с неотвратимым вымогательством. Я не брюзжу - брюзжат от пассивности. Я - только для сравнения со сталинским. (Строчки написаны до марта 2014 года. Так и оставил)

             Чуть выше  по ходу повествования написал год рождения сестры - «1937». Написал - и вздрогнул душою. Это число из четырех цифр так же, как и сочетания 1914, 1917, 1941, 1953, независимо от значения их употребления (то ли это стоимость стиральной машинки, то ли чей-то долг, то ли год рождения), заставляют меня, попадаясь мне на глаза, как-то призамереть, напрячься, на миг отрешиться от реального моего пребывания. Помню, очень в далеком детстве в просматриваемом фильме-сказке услышал, как один умник-персонаж сказал, что самое быстрое в мире — мысль. За весь мир  о быстрейшем судить не могу — я не Эйнштейн, своим мозгом законов относительности не вывел бы, выведенные Эйнштейном - по мало образованности не понимаю. А вот в функционировании человеческой физиологии с тех пор, с того детского фильма так и считаю мысль - самой быстрой. И попадись мне на глаза четыре цифры, сложенные в вышеуказанных комбинациях,  проскакивает ассоциацией с ними через мое сознание с той самой скоростью рой, больше — конгломерат переплетающихся мыслей одобрения, скорби, негодования, протеста, недопонимания. И еще - острое, опускающее руки, обессиливающее ощущение одинокой беспомощности, немощи перед потоком фарисейской лжи, изощренной клеветы,  подтасовки, искажения фактов. И купирующая тело печаль от понимания, что люди, люди, русские люди пропитаны этим потоком лжи необратимо...  В нашем летосчислении под названными цифрами нумеруются года, в которых  произошли события, круто изменившие, развернувшие жизнь и развитие вообще нашей нации. И конкретно - каждой семьи и отдельного человека... Исписано, издано, создано по тем событиям бесчисленное количество мемуаров, толкований, суждений, гипотез, домыслов, опровержений, фильмов и театральных постановок. Все они заведомо субъективны, категоричны, задиристы, а немногие даже убедительны. Но единой, результирующей оценки прошедшего не было, нет и быть не может. Как не может быть абсолютной истины, как не могут проходить процессы общественного развития вне по закону единства противоположностей. С «легкой руки» хрущева 1937 год антисоветчиками всех мастей сделан синонимом бессудных кровавых политических репрессий. Свежайший пример — вопит сейчас (август 2011) со скамьи подсудимых на весь мир  наша знатная аферистка Тимошенко, что над ней вершится сталинский 1937 год, политическая расправа, пытаясь заглушить обвинения прокуратуры в миллиардных разворовываниях.
         В этом разделе я пишу о периоде своей жизни и жизни моих родных, который включал в себя и 1937 год. Обязан  сказать, что помню, что знаю, что думаю о событиях того года. Дня три назад увидел, услышал в телепередаче, как журналист спросил у президент России Медведева его мнение о Сталине. И президент ответил: «Сталин — палач». Коротко, категорично, не моргнув, как говорится у мудрого русского народа, глазом. Вот и вся президентская характеристика создателю и главе Советского Союза, в едином, до абсолютности однозначном слове - палач. Пишут энциклопедии, что палач - фигура аполитичная, бесстрастная, отрешенная от жизненных проблем и событий — машет себе топором по подставляемым, вот и вся его профессиональная суть. Я здесь совсем не оспариваю Медведева. Живем в демократии, каждый волен в своих суждениях. Да и очень далек я от русского президента. И не только по расстоянию и высоте. Ему все можно, на весь белый свет, - как установка. А мне так не можно. И только в уединённых своих осмыслениях попробую в нескольких словах высказать свое отношение к «сталинским репрессиям».  

             Вообще-то, репрессии — это метод устранения общепонимаемого зла,  наказанием и принуждением тоже. Шлепок ребёнку за непозволительную шалость или в США электростул за убийство и измену — есть репрессии. Репрессиями, то есть наказаниями, устанавливаются и поддерживаются в повседневной жизни отношения между людьми выверено-оптимальными для страны, общества, производства, семьи. Без репрессий человечество исчезнет вмиг и в муках. Вот только, когда политические наперсточники этот метод управления людьми у себя (и себя тоже) хотят похвалить — называют наказанием в рамках закона и во благо. А когда у обличают, охаивают других - это уже в их речах репрессии, во зло людям. Невиданные до того репрессии проводились кромвелями, робенспьерами, вашингтонами и их пособниками при революционных преобразованиях в Англии, Франции, США. Ещё масштабнее репрессии проводились в России в 1917-1921 годах. И всюду и всегда - по революционным понятиям, без писанных законов, принуждая народы к новому образу жизни, уничтожая сопротивляющихся. Но что-то не слышно, чтобы мировые глашатаи-поборники гуманизма и демократии вопили о тех кровавых вакханалиях. И по-прежнему стоит нетронутым Ленин на площадях хорошо им тронутых жителей тех городов. А вот о сталинских преобразованиях страны из ничего и для трудящихся — вопят, повышая и повышая тональности, как о невиданных репрессиях. Что-то же есть в таком для вопиющих... Да и для нас - задуматься бы... А есть одно - не нужна империалистам могучая социалистическая держава с великой русской цивилизацией, государство - для трудящихся. Не нужен прецедент, боятся...
            В 1924 году, когда Сталин стал формальным (далеко не фактическим и не единовластным) руководителем страны, советская Россия продолжала находиться в состоянии революции и гражданской войны. И на местах, и на верхах правили в ней организаторы и участники революций и Гражданской войны, в крови с ног и до головы. Правили, как воевали: без законов и привычными расстрелами. Да и нельзя было иначе: кем они правили, нередко были такими же, с ног и до головы... Я уже писал о сталинских преобразованиях в сельском хозяйстве, промышленности, науке, образовании, искусстве. Писал и о сопротивлениях этим преобразованиям, и о методах устранения этих сопротивлений. Но как-то там все было в меру; наказания и принуждения соответствовали провинности. Они понимались, принимались, даже поддерживались людьми. Это сейчас мы (но без меня), просвещенные зловонным потоком антисоветской и антисталинской пропаганды и агитации,  «разбираемся» и «понимаем», что никаких внешних и внутренних врагов, заговорщиков, предателей, шпионов в те времена у Советской России и у Сталина не было. Не было потому, что этого просто не могло быть. (Это только во всем мире всегда и у всех было, есть и будет). А топором махал Сталин по безвинным овечкам от неимения другого занятия. Кино смотрел и людей убивал... А великая мировая держава, прогрессирующая невиданными темпами, монолит, после смерти Сталина, после 1953 года, вмиг стала хиреть и через 38 лет (полжизни непьющего человека) существовать позорно перестала. Сама по себе, мол, без разрушителей, обезличенно... От тупиковости, мол, социализма... Так теперь внушено знать и думать.
          Но внушенное — оно само по себе и бывшую реальность не отражает. Врагов в действительности было тогда несметное множество. Начну перечислять только по категориям — погрязну в бесконечном... Выявляли, снимали, осуждали, высылали и расстреливали метивших во власовы, в хрущевы, елцины, горбачевы... Поэтому страна, устраняя истинных врагов нашего народа, существовала, прогрессировала, побеждала. Но вот в 1937 году процесс репрессий действительно вышел за пределы допустимости и понимания. К этому году, по мере повышения сталинского авторитета, доверия и поддержки его населением, появилась возможность перейти к некоторому и необходимому сталинскому преобразованию политического устройства и управления страной. Сталин видел и понимал порочность и недолговечность государственности, установленной революцией, когда всем и всюду диктаторами правили партийные органы, а вернее, руководители этих органов.  Царьками, бонзами стали на местах и в верхах первые секретари райкомов, горкомов, обкомов, ЦК республик. Вообще-то, сверху (читай, Сталиным) они управлялись (под страхом  расправы за неподчинённость), но в своих вотчинах никак не были зависимы от бесправного населения, и творить могли (и творили!) с ним все, что хотели. Власть на местах народом не избиралась, и как-то влиять на нее, принимать участие в местном правлении, советские люди того времени возможности не имели. И после 20 лет вне самодержавия далее такое состояние в стране становилось просто нелепым, опасным и недопустимым.
             В конце 1936 года была принята новая, называемая Сталинской, конституция Советского Союза, где черным по белому было написано, что страной и на местах управляют органы советской власти (советы), избираемые прямым голосованием населения. Место партии в Конституции не указывалось, но получалось, что влияние во власти она могла осуществлять только через членов партии, избранных в советские органы. Впервые всеобщие и прямые выборы должны были проводиться в наступающем 1937 году. Вот здесь партийные бонзы всех рангов забеспокоились, засуетились. Испугались, что могут быть забаллотированы избирателями или получить позорно малое количество голосов с последующим автоматическим снятием с партийного поста за безавторитетность. И принялись они подчищать свои вотчины от потенциальных вычёркивателей. Составляли многотысячные огульные списки якобы противников Советской власти, и по решениям  троек (первый секретарь обкома партии, областные прокурор и начальник НКВД) и утверждению наркомом НКВД  Ежова  внесенные в список расстреливались. Я написал «якобы» потому, что вину вписанного и степень её опасности определяли исключительно составители списков, но нигде конкретности самой вины не указывая, не фиксируя и не дав возможности до самой стенки обреченным что-то замолвить в свою защиту, опровергнуть. И ни тогда, и ни сейчас не определить, сколько же действительно среди «якобы» было подлинных врагов народа, а сколько личных врагов или конкурентов составителям этих списков. Не определить, сколько там оклеветанных или врождённых правдоискателей, сколько там недалеких резонеров или даже случайных дополнителей для увесистости расстрельного списка...  То же происходило в закрытых структурах: в армии, на железной дороге. Но надо ещё сказать, что в эти списки щедро включались и уголовники. Совершившие серьёзные преступления, рецедевисты, сомнительные личности.
         Потом за перегибы  были расстреляны все причастные к первой волне огульных расстрелов, в том числе, конечно, и поголовно все члены троек. (Как, читающий, думаешь — по заслугам?) Потом расстреляли  всех причастных к расстрелам расстрельщиков. (А этих?) Потом еще и еще... Арестовывали не только по огульным спискам, брали, так сказать, и индивидуально по доносам, по подозрениям. Этих допрашивали, судили, по суду ссылали, садили, расстреливали, оправдывали. Называют разные цифры убитых и посаженных в 1937 и в 38-м годах: от нескольких десятков тысяч до нескольких миллионов. Ни одна из них, понятно, истинной быть не может. Нельзя верить ни одному  опубликованному документу: хрущёвские и горбачёвские разоблачители «сталинских репрессий» для убедительности не только основательно (на государственном уровне) подчистили архивы тех лет, но и поизготовили и запустили в оборот необходимые им фальшивки с поддельными подписями Сталина, Берии и пр...
           Но я здесь не о цифрах, я — о явлении. Расцениваю 1937 год как не стихийное, а продуманное очищение от уже не нужных, ставших вредными стране, больших и маленьких государственных деятелей, продолжающих революционировать. Очищение от неугомонившихся антисоветчиков, от звонких неумных критиканов, от уголовников-рецидивистов, от националистов, от поклонников Запада и пр., пр., пр.... Этим мероприятием (назову так) страну (людей страны) принудили вздрогнуть, почувствовать свое ничтожество перед жестокой бесцеремонностью государства, принудили осознать единственную возможность жить на этом свете — это жить в единстве со своим государством, общей судьбою. Жить (и работать в т.ч.) по его законам, в его интересах, иметь единые воззрения на зло, на добро, на события внутри страны и за рубежом. И воздастся...             Тогда не скрывали, что в стране проводятся репрессии, очищения. Больше того, все знали, понимали, в открытую говорили, с высоких трибун и с газетных передовиц тоже, что пропустили безвозвратно через мясорубку и невиновных, называли фамилии, должности, но здесь же с пониманием добавляли: «Лес рубят — щепки летят». Ещё больше того,  уже «перегибщиков», расстрелявших якобы невинных, открыто объявляли в преднамеренности и расстреливали, тоже заклеймив врагами народа. Для нейтрализации. Ведь люди, особенно русские,  в массе своей не дураки. И если бы речь шла об абстрактных, где-то репрессированных врагах, могли бы и поддержать, но когда арестовывают родственника или многолетнего сослуживца и соседа, который у всех, как на ладони, людей обурит не только недоумение и тревога за себя, но и негодование и неуправляемые протесты. Но, не мудрствуя лукаво, нейтрализовали недоумения и тревоги, свалив на конкретных, на перегибщиков, - и государство ни при чем... Просто объективная реальность... Вспомнилось, в известном, тех лет, стихотворении Маршака, где дети с присущей им непосредственностью перечисляют достоинства профессий своих родных, была и строфа, потом убранная (всю не помню), с одобрением ареста ваниного дяди:

.                                                   ..А ребята говорят:
                                                            "Верно взяли — дядя гад".

                                                     Дело было вечером.
                                                        Делать было нечего...

    Читать дальше. Глава 3.3.     
    

 Читающий, если не поленишься, отправь свой комментарий, своё мнение о прочитанном, по эл. адресу bodrono555@mail.ru Оно здесь будет напечатано.