Глава 3.1. Белоруссия

   

                                                                          Профессор, снимите очки-велосипед!
                                                                          Я вам расскажу о времени и о себе....
                                                                                                                   (Маяковский)
       По выпуску из училища отец получил назначение командиром взвода зенитной артиллерии в Белорусский военный округ. Условия службы отца в те годы были  особенно тягостными.  Зенитная артиллерия как род войск только создавалась. Разумность организации защиты от авиации противника нащупывалась бесконечными переформированиями и передислокациями зенитно-артиллерийских частей. Я  помню окружающее лет с 3-х, с 1936 года. Тогда уже становление утряслось, отец служил в должности командира батареи в городе Витебске, и семья жила в приемлемых бытовых условиях. Вот от Витебска попозже и буду повествовать о виденном своими глазами. А пока закончу о известном мне житье до Витебска в основном со слов матери и по редким репликам отца. В связи с реформациями отцу пришлось часто менять места службы и жительства по белорусским лесам и местечкам. Техника зенитной артиллерии сложна. А командир взвода обязан был сделать из безграмотных деревенских парней механизмы по обслуживанию этой техники. Вот и месил он белорусскую грязь  с красноармейцами вокруг пушек до изнеможения, отрабатывая автоматизм бесчисленными повторениями приёмов по команде: «Орудие к бою!», а потом: «Орудие в походное!»... Он же обучал красноармейцев писать и читать (многие были безграмотны), руководил хозяйственными работами по оборудованию казарм, ходил в наряды и т.д. и т.п., в общем, должен был в части дневать и ночевать. А над ним командиры, чаще всего самодуры (качество для подчинённых угнетающее, но для обороны страны - далеко не отрицательное), и въедливые, всё видящие комиссары. Молодому парню, из рабочих, все эти тяготы и ущемления — по плечу. Был бы только он свободен, как там у Вертинского:

...И легко мне с душою цыганской,

Кочевать, никого не любя.

Но отец был уже женат. И семейная жизнь его не получилась непрекращающейся радостью.  Скорее — непрекращающимся скандалом. Приходил взводный со службы домой. От чужих суровых людей, уставшим, взвинченным. Всё человеческое существо его, весь организм требовали домашности, успокоения, понимания, да просто отдыха со снятыми сапогами... Но  опустошённого службою дома поджидала заряженная на скандал от быта (вернее отсутствием быта) молодая жена, хорошенькая, только избалованная крымским благополучием и с амбициями старорежимной офицерши. (Довелось моей матери, еще девочкой, разнося молоко от своей коровы, увидеть через пороги частицу быта неработающих жен офицеров царского времени). 

 Рукою отца написано: «г. Торопец 1934 г. Февраль. 7 месяцев.» Отец  - командир взвода. А количество месяцев - это про меня.

          Французы говорят, что женатый на красивой имеет хорошие ночи  и плохие дни... А понять впечатления и настрой матери от новых обстоятельств жизни  можно. (Но понять - не значит принять).  Жилье — отгороженный угол (не комната) в местечковой избе, конечно, с непобеждаемыми клопами. (Местечко — небольшой белорусский посёлок, заселённый в основном еврейскою беднотою. Зверски убила европейская цивилизация руками Гитлера в 41 году эту бедноту — не стало местечек, даже такого названия). Климат в Белоруссии дождливый и холодный, непроходимая грязь. Нищенская, раз в месяц, командирская получка, и никаких побочных доходов. Частная торговля была уже запрещена, а государственная еще не заработала. Да и продавать государству было просто нечего — колхозы только формировались, промышленность только воссоздавалась. Электричества не было — керосиновая лампа или коптилка на масле, развлечений — никаких. Скудное питание — ржаной хлеб, картошка. Из деликатесов — кислые антоновские яблоки да лесные ягоды. И это после севастопольского рая, где море, рыба, абрикосы, дыни, не замордованные беспросветностью задорные  мужчины... Кстати о рыбе, вернее о рыбьей голове. Мать нередко вспоминала, конечно, с осуждением отца, о диком семейном скандале на первых днях совместной жизни, когда она, приготовляя купленную рыбу, выбросила  от неё голову. На ее рыбной родине такого не ели. А отца, пришедшего со службы, это, привело в ярость. Я его очень хорошо понимаю. Для него, смоленского, отварная рыбья голова — редкий деликатес. Пришёл он к домашнему, так сказать, очагу со службы, от чужих людей, усталый, взвинченный, но заранее настроенный  на предстоящую радость от такой желанной праздничной пищи, да еще и в компании с  приготовившей  это любимой женою. А здесь - в дурном сне невиданное кощунство: деликатес - в помойку. Хочу подчеркнуть, что приведший в ярость состав кощунства - не в выброшенной голове (не таким уж отец был, при всех его недостатках, мелочным),  а в лишении предвкушаемой радости, да еще и неподдающимся пониманию способом. Сдерживать себя отец не умел, в лексиконе не стеснялся тоже.

Отец, мать, я. На обороте рукою отца написано: «г. Минск 1934 г. Май. 10 месяцев».

  Вроде дёрнулась мать сбежать в Севастополь, но времена тогда были суровые, в вагон не втиснуться, люди с 1914 года, с начала империалистической войны,  переезжали и  на подножках, и на крышах. Вагоны со всех сторон были просто облеплены человеческими гроздями. А если и удавалось купить билет в кассе с указанным местом, то сбросить с этого места безбилетников можно было только силою. Конечно, если этой силы было больше, чем у уже занявших. И царская и советская власть с такой стихией не только молчаливо смирялись, но только таким образом смогли в какой-то мере удовлетворить потребность населения в перемещениях. К перевозкам я еще неоднократно повозвращаюсь - поездить пришлось много, впечатления имею. А мать тогда, конечно, не уехала - отец был вспыльчив, но отходчив. Но вот Рубикон в скандальные отношения они перешли. Тем более, что мать так никогда и не поняла, что не несъеденная рыбья голова привела отца в ярость, и в рассказах всегда напирала на его мелочность. Но никогда, здесь мне уместно сказать, в материнских рассказах не  проскальзывали стенания от изнемогающей работы на производстве или за швейной машинкой. Этого не выдумывала - просто не работала в не семьи. А загрузись она результативной работаю — был бы в семье лад, уважение к ней, достаток. Никогда она отца не понимала, просто не хотела  ниспуститься до понимания мужа. Но и отца понять иной раз было просто невозможно. Его странным образом постоянно заносило на скандалы, и не только в семье, но и в магазинах, на транспорте, на улицах. Скандалы громкие, нелогичные, позорные по своей громкости и бессмысленности. Находясь рядом с ним, хотелось в те моменты просто провалиться  сквозь землю. Угомонила его только старческая немощь. Понимаю, в этих записках — об отце у меня очень противоречиво. Но и был в поведении своём он до патологии противоречивым. Неопределяем однозначностью.  В одном — три, пять, десять... совершенно разных человеков.

      Теперь, в 83 года, когда в мозговых центрах отложилось бесчисленное множество воспринятых лоскутков объективной реальности различных оттенков, сравнимая, анализируя, осмысливая, возможно выйти на абсолютную истину. Тем более, что мне известны концы жизни и отца и матери. Концы несветлые, но логичные их жизненному поведению. Думаю, что отец до самой смерти матери жил  интересами семьи (как понимал их на своём биологическом уровне и как умел по своим характерологическим и физическим способностям). Мать по-своему любил, понимал (умный же был!), но обделить взрывными скандалами, хотя бы и любимую женщину, не сумел. Мать же его не любила, не понимала. Конечно, научилась знать, предчувствовать причины, что неизбежно вызовут взрыв. Но как-то смягчить, самортизировать, уклониться - и не пыталась. Интересами отца не жила, Не делала даже попыток быть с отцом попредупредительнее,  поблагодарнее. И хотя бы для видимости - поподчинённее. А он этого, отдавая себя семье и работе, заслуживал, хотел и тщетно ожидал. Радикально изменить семью, изменить в ней отношения, бюджет, удачливость, будущее могла только плодотворная работа матери. Если даже не на производстве, в учреждении, то хотя бы за швейной машинкой. Была способная, при желании достигла бы достойного уровня и места своей личности. Шесть классов и севастопольская расторопность, начитанность и элегантность заметно приподымали ее над окружением. В войну, без отца, в эвакуации, когда подперло, работала успешно даже заведующей большим детским садиком, день и ночь стучала швейной машинкой. И ей нужно было работать с первого дня совместной жизни, все время, не жалея себя, не замечая препятствующих обстоятельств. Но не работала, не встала на один уровень с отцом. А он ее хоть и любил, но не мог не  ощущать и иждивенкою, и зависимою.  Она же считала, что могла бы выйти замуж более удачно  и что он ей обязан за нисхождение к нему. Из этого порочного круга так они и не вышли. В состоянии таких отношений мать и ушла в 49 году из жизни...

      Сейчас перечитал последний абзац написанного. Выглядит, вроде, о пустом, ненужном, неинтересном, незлободневном. Но на том фундаменте, в том психологическом поле я формировался. И рука выстукивает незапланированные мысли, спонтанные воспоминания, засевшие поярче, определившие ход жизни.  В апреле 1978 года, возвращаясь с кладбища, с похорон отца, я поделился с  сестрою Ритою вслух своим раздумьем, что выйдя из семьи в жизнь, мы хорошо знали, как не надо жить, чего не надо повторять от отца и матери, но не знали, как жить, как строить свои отношения с людьми, как держать себя на производстве, как управлять собою. Такие жизненные установки первоначально индукцируются в психологическом поле семейных отношений. В нашей семье было не так... Остаюсь при этом мнении и по сей час. Наверно, отсюда тяжёлым я был ребёнком для родных,  в детском саду, в школе. Непослушным, своенравным, дерзким, не воспринимающим воспитание, жестоким c близкими. Понимаю, почему севастопольский дедушка, в разговорах со своими, сглаживая патологию внука, нередко повторял, как бы их успокаивая: «Дайте мальчику стать на ноги...». Провидцем был дедушка. Врождённой любознательностью реализовались во мне врождённые предпосылки к разумности. Врождённой запорожской жизнецепкостью и разумностью придавились в характере патологические отклонения. Но ломать себя пришлось под напором внешних обстоятельств. С ушибами и потерями.  В итоге почти по Толстому — "Некоторые русские мужчины умнеют только к сорока годам"... 

 Одно из первых моё фото — прожитое отсчитывается ещё по дням. Подписано рукою отца: «8 м. 15 дней от дня рождения. 24.4.34 г. г.Торопец».

        Но вернусь к началу 30-х годов.  27 июля 1933 года родился я. Скажу сразу, что никогда своим существованием родных я не осчастливливал. Не помню, чтобы в течение нашей совместной жизни на этом свете даже как-то их порадовал. Не был ни чемпионом, ни отличником, ни генералом, ни даже достаточно обеспеченным. Ну а то, что  не давал поводов для сильных огорчений, не совершал проступков с необратимыми последствиями — не причина для праздничной радости. Расстались тоже безобразно. С матерью после того, как я, мальчик, истерическим скандалом пресёк её неподобающее со знакомыми (назову это так), последние три или два месяца до ее гибели, живя в одном доме, мы не разговаривали. Отец порвал со мною всякие отношения месяцев за восемь до своей смерти, до того, как был отравлен последней женою.  Наверно, для этого и отцу, и матери (по отдельности и по разным причинам) нужно было чужих людей и себя любить больше, чем своих детей. А меня за родственную строптивость еще и хорошо ненавидеть. Это им - тоже характеристика. Ведь внутренне воспринимать меня виноватым они могли только за сказанные мною им в глаза (в разное  время) горькие, но неопровержимо-справедливые слова, которыми я не только потребовал от них выполнение родственных обязательств, но и пытался убеждениями предотвратить просматриваемые трагические  концы их жизни.

           Мать была убита в Симферополе, поздним вечером 10 октября 1949 года. Ей бы тем вечером диктанты с дочкою писать — Рита усваивала очень слабо... А она поехала в Симферополь специально для встречи с теми самыми знакомыми (обозначу так). Помню, утром того дня, собираясь в школу, я слышал, как отец с раздражением бросил ей, собирающейся под каким-то предлогом в Симферополь: «Сколько можно крутиться перед зеркалом, красить губы!...» . А она, задирая привычно на скандал, ответила ему: «Я - такая. И когда умру, похорони меня с накрашенными губами». Это были последние слова, которые я слышал от своей матери. От тех знакомых она возвращалась по Симферополю уже в темноте. Двое, пьяных до безумной выходки,  на освещённой трамвайной остановке, в присутствии многих людей, потянули к себе из её рук дамскую сумочку. Она громко запротестовала. Тогда один из них вытащил из кармана пистолет кольт и выстрелил в неё в упор. На выстрел подскочил случайный младший лейтенант милиции. Убийца вскинул пистолет и на подскочившего, но выстрела не последовало — патрон был не от кольта, его перекосило. Милиционер выстрелом, тоже в упор, перебил убийце руку, положил отрезвевших на землю. Мать умерла в машине скорой помощи. Говорили, ещё успела сказать: «Спасите...». Но спасти было невозможно - пуля разорвала аорту возле самого сердца. Похоронили мать 13 октября. В гробу она лежала с белым как мел лицом, с ярко накрашенными губами. И люди у гроба вполголоса переговаривались: «Она так просила...». А матери надо было бы не горе себе искать и не ложиться в 40 лет в гроб с накрашенными губами, а заниматься детьми, создать в доме уважительность мужу и работать, работать до здоровой усталости, на производстве, в коллективе. В то послевоенное время  рядом с нами десятки вдов, а в округе— тысячи, с сиротами на руках, впроголодь, беззаветно тянули свою женскую долю. И единственной (!) радостью у них было — благополучие их детей.  Мать же променяла будущее своих детей на только ей понятные радости. О таком в народе злобно говорят: «От жиру...».  Я никогда не понимал приписываемое древним: «О мёртвых или — хорошо, или — никак».    Мы отвечаем за всё, что будет после нас...  

          Буквально через несколько дней после похорон добрые люди раскрыли отцу глаза на то, что при жизни матери он не видел в упор. Не понимаю (даже в 83 года, многого насмотревшись и прочувствовав), зачем они так. Не понимаю, и почему отец вырубал из осознания при жизни матери явно видимое своими глазами. Но больше всего не понимаю посмертного припадка ревности, трясшего его несколько дней. И не понимаю, как могло у него тогда, когда на могиле ещё не увяли положенные цветы, сорваться с языка о поверженной жизнью: «Пусть она в гробу перевернётся!...» Вот пример, как не поддаются пониманию разума отношения между мужчиною и женщиною. Там не разум — там биологические установки. Отец ни разу после похорон не был на её могиле, не дал денег на памятничек. Я далёк от того, чтобы клеймить, осуждать за это отца. Но больше понял и принял бы — прояви он великодушие. А все предпосылки к этому великодушию были.  Ведь всё, происходящее между мужчиной и женщиной - плетут, создают, разрушают они совместно. И не важно, кто был активнее, кто пассивнее, кто больше, кто меньше. Это уже — всего-навсего относительно. А доплели совместной жизнью они: мать - в мёртвые, а отца — в безграничное счастье.   Вот в этом счастье от смерти матери и могло проступить великодушие..., но разумом не понять. Жизнь дальше потекла у отца как у сыра в масле. Через очень-очень короткое время жизненные реалии и отношение к нему женщин подсказали, что не «дурачина он и простофиля» (как твердилось ему 18 лет до этого). Всего-то 43 года! Крупный, здоровый, непьющий, очень хорошо обеспеченный материально, образованный, напористый, по-армейски чистоплотный, не пошляк. Да и детьми обременял он себя возможно-минимально. Да и начинался в те годы самый благоприятный (очень короткий) период жизни нашей нации за всю историю её существования. Но сейчас я не об этом. Я о несветлом его конце, тоже... 

         Где-то в начале 70-х вкрадчиво, но намертво, втёрлась в его счастливую и безоблачную жизнь соседка через забор, года на 4-е, всего-то, младше его.  Алчная, лживая, лицемерная, безжалостная и властная  старуха— деспот. Ни одного дня в своей жизни на производстве или в учреждении не работавшая. Пережившие оккупацию называли её просто и понятно для людей того времени — «румынская подстилка».  Все знали, знал и отец, что мужу своему, тихой, переломанной ею личности, заболевшему раком, не дала она промучиться и нескольких дней после врачебного вердикта — отравила. Да и себя, понятно, избавила этим от трат и забот. Кстати, и меня, молодого, по-соседски безотказного, попросила отрыть умершему могилу, на Братском кладбище. Свой святой долг перед уважаемым соседом я, тогда капитан, приехавший в отпуск после окончания академии, исполнил - могилу собственноручно отрыл. А ей и здесь — беззатратно.  Говорят, что деспот необъяснимо надламывается перед другим деспотом. Вот и отец, сам деспот, как маленькая собачка перед большой, опрокинулся на спинку и завилял лапками. На этом и перестал он быть хозяином своей жизни, своего дома, своих денег, своего отношения с родными детьми, своего человеческого мирка — кончилось его безграничное счастье. У меня в те годы жизнь и служба сложились так, что в Ялту в отпуска я не приезжал. А стерва времени здесь даром не теряла. Загнала свой дом — деньги на книжку (на свою, конечно). Внушила отцу за великое достижение оформление с нею брака в ЗАГСе. Неимущей сироткой, но уже хозяйкой прописалась в его доме. И с не очень дальним прицелом сумела сындуцировать его на разрыв с детьми. Считаю высшим показателем человеческой мерзости, больше того - выходом из человеческих биологических установок — вбивание клина между отцом (матерью) и ребёнком. Обычно на это идут только корысти ради и психически неполноценные люди. (Психиатрия так и считает патологией человеческую алчность — болезненное стремление присвоить принадлежащее другому). Вот так стерва и внушила отцу, что дети ему — враги, а дом нужно переписать на неё.
        Я приехал в Ялту в отпуск в августе 1977 года. Было мне уже 44 года, и до демобилизации и переезда в Ялту оставался только годик. Вот здесь отец и заявил, что в Ялте мне нечего и не у кого делать. И что дом он передаст своей жене — любимой безимущей сиротке. А у меня, мол, и у Риты есть государственные квартиры.  Для меня такой оборот — просто жизненная катастрофа. Выясняли мы с ним отношения весь мой отпуск.. Причём, стерва от него не отходила. Ей нужно было отнять дом — корысть, помноженная на патологическую сверхценную идею. Ему, сломленному, заиндуцированному (в народе - зазомбированному) хотелось только её одобряющей и благодарствующей улыбки — из шкуры лез, чтобы понравиться ей. А мне без Ялты — обрыв жизни. В Душанбе, где квартира, - противоестественный климат, чужая территория, националистический антагонизм, назревающее вырезание русских... Я не мог сделать красивый жест — обидеться и хлопнуть дверью. Мне просто некуда было деть после демобилизации себя и свою семью. Да и моральное, и фактическое право было на моей стороне. Да и Ялта... У меня был только один вариант действий — вырвать своё у этих мутантов. С величайшим омерзением к ним, и нескрываемым, вынужден был вывернуть  его и её наизнанку (словами, конечно). Услышал отец от меня много горьких, правдивых, неопровергаемых слов по всей нашей жизни, по строительству и моими руками того дома. Напомнил, как он, для лёгкой своей жизни уговаривал меня послужить в  армии и через 25 лет, с дурной пенсией, вернуться в этот дом. Напомнил, как по принятию дома в эксплуатацию он лицемерно показывал мне составленное завещание на меня и Риту. Называл его выродком рода человеческого, объяснив, что человечество держится на передаче от отца к сыну, а от сына - к внуку, но подвернувшийся стерве не отдаётся. Просил показать пальцем на поступивших подобно среди наших знакомых и незнакомых... Временами к нему, невменяемому, возвращался вроде рассудок, он каялся. В оправдание иногда говорил: «У меня пропадает воля, ослабевает разум...», он даже обещал расторгнуть позорный свой брак. Тогда она бросалась на меня драться, падала на землю вроде сбитая моими кулаками. Визжала. Вызывала у отца ко мне ненависть за избиение дорогого ему человека. Он бросался вызывать комендатуру... Всё, происходившее в те драматические дни, здесь не перескажешь. (Светла ли его старость?)  Но как-то я всё-таки (нутром почувствовал) отца размагнитил. Дошло до него, что в отношении своих детей — он негодяй, а она — окрутившая его стерва. Эту очевидность пробил я до каких-то биологических точек сквозь исказившееся его мышление...  (Читающий! Мне самому скучно и неинтересно писать о давно «отволновавшемся море-океане». Но ведь я - не о скандалах, я - о несветлом конце жизни моего отца). Уезжая из отпуска, уже на улице, через калитку я сказал отцу пророчащие слова: «Как только ты подпишешь завещание и укажешь там долю или всё этой стерве - ты живым станешь ей не только не нужным, станешь - опасным. И жить она тебе не даст — а вдруг перепишешь. Отравит тебя — ей такое дело привычно». Стерва стояла рядом, но драться уже не бросилась — ей бы побыстрее в те минуты закрыть за мною калитку, закрыть мой рот, а там - она снова хозяйка... 

   Отец по дороге из безграничного безбедного счастья хозяина жизни на свой смертный орд  - обкаканую больничную койку. Осознал: крысоловка захлопнулась... Читающий! Не дёргайся осудить, что я об отце так. Ты взглянись взглянись в запечатлённое снимком...Я не злорадствую, я - с печалью.Я не злой, я - разумный. Я не пинаю павшего, я здесь - к тебе с предотвращением от внушаемости... Будь хозяином своей жизни! На обороте рукою сестры Риты написано: "Ялта, июль 1973 г". 

       С отцом мы виделись тогда, у калитки, последний раз в  жизни.  Я писал ему несколько раз. Только на третье или четвёртое письмо он ответил мне последними своими строчками (несомненно, под бдительным оком), что письма мои никому не нужны и что-то ещё невыразительно о должном мне достаться. Но я продолжал писать, как  много лет обычно до этого, и об обычном. Писал безответно; передавались ли ему эти письма — не знаю. Умер отец 24 апреля 1978 года, в возрасте всего 72 лет. По шаблонному медицинскому заключению —  сердечная недостаточность. Только через три дня стерва телеграммой в Душанбе оповестила меня о его смерти. А  Риту, живущую рядом, в Севастополе, — через два дня, телефоном. Кажется, на следующий день я был уже в Ялте. На пороге стерва мне объявила, что по завещанию (подписанному 30 марта — менее месяца до смерти!)  отец оставил ей половину дома, вторую - нам с Ритою. И ещё нам -  сберегательную книжку с 10 тыс. рублей на двоих. Но здесь же, алчная, заявила (просить — не вредно), что отец обязал нас из них одну тысячу передать ей, за какие-то там заслуги. А как отец прожил со стервою один-на-один после моего отъезда последние месяцы своей жизни, можно только догадываться. Как отписал стерве только половину — тоже могу только догадываться. Рите, дочке, ездить бы постоянно в Ялту, даже пожить бы здесь — отцу помочь, да и своё не упустить... Но  не боец она... Ещё  задолго до моего скандального отпуска стерва отвадила её, слабохарактерную, от Ялты и от отца. Да и отец, внушённый, стал её встречать безрадостно, в угоду стерве - вызывающе-негостеприимно. В Ялту она ездить перестала. Даже когда я, будучи в Ялте, в те скандальные дни, очень и неоднократно просил её принять участие в совместном напоре на отца, приехать категорически отказалась, мотивируя нежеланием отравлять себе жизнь. Эти месяцы отец прожил уже без общения со своими детьми. Но до конца марта  -  со старым завещанием, на детей. Думаю, он всячески тянул с оформлением нового завещания, уже на неё. Понимал, что - будет отравлен. А она знала, что в сентябре, демобилизовавшись из армии, я вломлюсь в свой дом с детьми, с чемоданами, с женою-врачом — и от отца будет она изолирована, а возможно, и разведена. Причём, под одобрение и при поддержке соседей и общественности. Из того дома в своё время я был призван в армию, и согласно закону отказать мне в прописке не могли. Поэтому вынуждена была сделать финт на уступку половины дома его детям, чтобы не остаться вообще ни с чем.  Надломленный, измученный, изолированный от мира, зависимый от неё в быту, немощный, на такой вариант (что-то уступила...) согласился и … на этом свете сделался уже нежильцом, но ещё живым. Чтобы не возиться с ним дома — вывезла его на умирание в Ливадийскую больницу. Навещала, приносила передачи, но долго с ним не общалась — стал он ей уже неинтересным, ненужным, обузой; не помогала в обслуживании. Соседи по больничному отделению рассказывали потом, что он хирел на глазах, заискивающе выспрашивал у приходящей стервы: «Ниночка, между нами всё хорошо?...» Последние дни жизни он страдал недержанием живота. Приходилось ему долго лежать обгаженным, в вони — санитарка не спешила за "так" менять бельё. Хоть и стоял тогда на дворе социализм, но санитарку понять можно. Меняя вонючее, кляла отца последними словами, жаловалась при нём больным: «Хотя бы рубль дали!» Каково ему было! Светлый конец? А ведь он был очень богатым человеком по масштабам того времени. Я не говорю уже о  большой его пенсии — деньги рекою текли ему от квартирантов, зимой и летом. Тогда Ялта была по застройке раз в 20-ть меньше сегодняшней, а пляжей (с окрестностями) — раз в 40-к больше. Люди рвались сюда, на скамейках ночевали семьями. За любые деньги жили у отца и в комнатах, и под деревьями сада. Вот только до стервы своими деньгами он распоряжался сам, а при ней — ему ничего (даже рубля для санитарки!) Что он думал, лежа обкаканным, обманутым, обворованным, без участия детей, под оскорблениями санитаркою? Кого клял? Умер он ночью. Она, видя  кончание, из больницы уже не уходила, сидела в коридоре, дожидала своего счастья. Дождалась. И когда переложили тело отца на тележку и накрыли голову простынею, полетела как на крыльях домой, праздновать, ночью, через голую, не застроенную тогда Чайную горку. А дома её с радостным известием поджидало всё еёшнее кодло. Рассказывали мне потом соседи, как в ту же ночь, пьяная, она утрировано выплясывала еврейский «семь, сорок», выкрикивая задорно в такт:

                  Ветер дует, дождь идёт, 

                  Пиня золото несёт...

      Три дня кодло гудело, а стерва уничтожала весь наш семейный архив, документы, фото...  Спрятала где-то в не дома все мои вещи, книги. Но, главное - организовала похороны так, чтобы у меня и минуты не было на размышление. Я, еще летя в самолёте, раздумывал о целесообразности обратиться в прокуратуру с подозрением в отравлении. Но опустились у меня руки, когда увидел отца в гробу в ещё  послевоенных заскорузлых садовых сандалиях, со стёртыми до дыр подошвами (он в них ещё строил дом, поливал огород) — сквозь  протёртые подошвы проглядывала кожа ступней... И ещё, и ещё, и ещё подобное... Пропало у меня всякое желание к каким-либо действием — сам он обрёк себя и на такую смерть, и на такие похороны...  Я просто отрешился. Устал от возмущений, от выяснений, от оскорблений, от драк... - выдохся. Устал от драматического абсурда, устал от противоестественности...

          Вот вспоминаю, пишу... И недоумеваю, недоумеваю, недоумеваю уже почти 35 лет, как можно было умудриться добровольно перейти от безграничного счастья хозяина жизни в жалкое ничтожество  и умереть на обкаканной больничной кровати... Один начальник милиции говорил: «Глупость — самая дорогая вещь на свете». Бесспорно, это так. Но здесь другой случай — здесь биологическое отклонение в мутантство. Не позволяют биологические установки кушать чужих детей. Вот так же не позволяет биология чужим людям разваливать отношения между чужими им родными и детьми. Не дёрнется нормальный человек на такое. Не позволит ему внутреннее биологическое табу. Да и нормальный человек на дыбы встанет, если почувствует, что чужой разрывает (любым способом) его отношения с отцом или с сыном — закипит всем своим организмом. Это тоже — внутреннее биологическое табу на позволение таких поползновений. (Читающий, ты пытался когда-либо встать между матерью и сыном чужих людей? Тебе лично приходилось на себе сталкиваться с попытками разорвать связь между тобою и твоим отцом или твоим сыном? Нет? Конечно, нет.  А нет — потому, что и сам ты нормальный  и общаешься с нормальными людьми.  И ты и твоё окружение не имеют биологических ущерблённостей в своём организме — не имеют признаков мутантства. Ну, а по Дарвину — естественным отбором пропускаются признаки мутантства, возникшие вдруг под воздействием  обстоятельств, если они идут на совершенствование вида, и не пропускаются в последующие поколения, если способствуют виду в вымирании. Отец не смог разумом передавить свою биологическую ущербность. Поэтому и не сработала у него биологическая установка на отторжение человека, разрывающего его связь с детьми. И умертвление естественным отбором не заржавело.  Не бог наказал — природа не потерпела....   Его же словами: «...пропадает воля, ослабевает разум...» 

 Мы с отцом в начале жизни. На обороте рукою отца написано: «Сынка! Какой ты «юла». Фотограф отказывается, ты «юлишь», штанишки спадают. Едва «прищелкнул». Расти. Будь здоров. Я уже не сержусь. «В здоровом теле здоровый дух.» г. Минск 24 августа 1934 г." …....

         В древнегреческой мифологии описаны семь чудо-подвигов одного из ихних богов Геракла. Подвиг - это совершение во благо невозможного. По этой аналогии в моей жизни тоже было совершено несколько подвигов. Один из них - описан выше. Это вырванная комната в собственном доме - плацдармик в Ялте,  жизнеопределивший дальнейшую судьбу мою, моих детей, внуков... Победил мутантов.

       Но вернусь в 1933 год. Тогда до смерти матери оставалось еще 16 лет, а до смерти отца значительно больше — 45 лет. И никто не мог знать, что будет потом. Говорили, что с первого дня я, не переставая, орал. А о условиях той жизни  уже говорилось.  Детских колясок просто не существовало, кроваток тоже. Тогда многого не существовало. Страна делала рывок от разрухи - догнать за 10 лет передовые страны. И начали не с детских колясок, а с производства средств производства (металл, энергоносители, транспорт, станки и пр.). Спал я в корыте.  По сохранившимся фотографиям и надписям на них рукою отца, по незабытым рассказам и репликам знаю, что родившимся сыном гордились, делали для него возможное, доставляемые им тяготы воспринимались естественной обыденностью. 

На обороте рукою отца написано: «Сынка! Сколько с тобою возни!? Смеешься, прыгаешь, капризничаешь, плачешь, засыпаешь. Сейчас ты спишь. Сколько усилий тебя «прищёлкнуть». 11 месяцев от дня рождения. Минск 27. 6. 34 г.»

     С молоком у матери не ладилось, а коровьего в свободной торговле просто не было. Частную торговлю запретили. Молоко по твёрдой, установленной цене, сдавалось государству (тогда в народе говорили - в казну). Купить у государства можно было только через сеть магазинов ТОРГСИН.  Наверно, расшифровывается, как торговля с иностранцами. Продавали в этих магазинах не за советские деньги, а в обмен на драгоценные металлы и за иностранную валюту. На это золото государство закупало за границей никогда раннее не выпускаемое в России промышленное оборудование (двигатели, генераторы, спецстанки, приборы, измерительная техника и пр.), необходимое для создания в стране производства по производству средств производства. В последней фразе три одинаковых  и не очень теперешнему народу вразумительных слов - не надуманный мною каламбур. Тогда, к примеру, начали воздвигать впервые в России и мощнейшую даже в масштабах мира гидроэлектростанцию на днепровских порогах — Днепрогэс. Само по себе это строительство (лопатами, тачками) было производством,  строительным производством. В процессе этого производства в воды Днепра, рвущиеся через пороги, установили электрогенератор, закупленный за золото из ТОРГСИНА.  Этим генератором стало возможным производить электроэнергию (ток). Ток - это уже есть средство производства. Электроэнергия как средство производства подавалась на построенные тоже вновь (и тоже тачками и лопатам) паровозостроительные, тракторостроительные, станкостроительные и многие прочие заводы (заводы - средства производства). На этих заводах электроэнергией (средством производства) крутились станки, в основном первоначально закупленные тоже за границей, и тоже на золото из ТОРГСИНа. Из самих названий вышеуказанных заводов (по определению) видно, что производили они средства дальнейшего производства, но конечной продукции. Так трактор - есть средство производства зерна, картошки. Пояснил ли я, что означало в отсталой аграрной стране сталинское с нуля производство по производству средств производства? Читающий, не понял? Да и не старался ты понять — понимать тебе неинтересно. Теперь эпоха компьютеров — люди знают, но обходятся без понимания.  Редкое и радостное для меня исключение - мой сын, невропатолог. В отличие от многих-многих он не только, как все другие, знает, например, какое название лекарств применяется при выявленной болезни. Он понимает, какие отрицательные процессы — химические реакции протекают при болезни в человеческом организме. И понимает, с какой валентностью реактивы надо извне добавить в эту реакцию и сколько, чтобы болезненный процесс нейтрализовать. Особенностей человеческого организма столько — сколько людей. И одинаковая по названию болезнь в разных организмах протекает с разными оттенками - разными химическими реакциями. И вот понять, конкретную особенность каждой такой реакции и понимать какой реактив (лекарство, а их для данной болезни десятки)  на валентном уровне её нейтрализует — дано далеко не каждому. (Вернее, далеко не каждый может дожать себя до такого уровня понимания). Сын этим пониманием безошибочно попадает в десятку — вылечивает. Чудес не совершает (не  колдун), но на оптимально-возможном уровне  жизнь людям продлевает и болезненные муки устраняет. А люди, себе не дураки, — невропатолога такого в масштабах города оценили... 
         Продолжу о былом. По возможности страна стала выпускать и необходимое для быта населения. В 1937 году я уже увидел и новую детскую коляску советского производства. Катил ее краснофлотец, в Севастополе, по улице Охотской. Улица была тогда еще никак не замощена — просто первозданная севастопольская скалистость, как-то притоптанная и обкатанная. Не знаю, кем моряк приходился той новой коляске, но даже я, четырёхлетний мальчик, понял, что  краснофлотцу катить коляску очень позорно и что бил он ее колёса о камни и выбоины с нарочитым ожесточением. Никогда больше не доводилась  мне еще раз увидеть военного матроса, катящего пустую детскую коляску. Этим  эпизодом мною и был зафиксировался факт появления в Советском Союзе детских колясок отечественного производства. В предыдущем абзаце я написал: «...и многие прочие заводы». Одним из этих «многих» был тогда же построенный в Ленинграде завод «Электросила» по производству электрогенераторов. И за границей их больше не покупали. Вот таким образом (на этом куцем примере) страна, руководимая Сталиным, за несколько лет создала мощную производственную базу. Об эту мощь и разбилась через 10 лет многовековая европейская цивилизация. Но вернусь к ТОРГСИНам. Кажется, в 1934 или в 1935 годах они уже за ненадобностью, сделав свое дело, были ликвидированы, а колхозникам была разрешена частная торговля излишками своего подсобного хозяйства. Но в тяжелую минуту моя семья ТОРГСИНами попользовалась тоже.  Тогда отец снял свою золотую коронку и там обменял ее на молоко для меня, орущего.  Со времён появления горбачева своры продажных журналистов, предателей-диссидентов и просто недоумков вопят о сталинских произволах. И, в частности, клеймят его за временный запрет частной торговли и за «выкачивание» золота из населения.  Скажу я здесь, что не уполномочивали их на эти вопли ни мои смоленские и севастопольские дедушки и бабушки, ни мой отец. Да и тысячи людей того времени, с которыми я общался. Мои дедушки и бабушки, те и другие, имеющие в то время по корове, люди работящие, здравомыслящие и законопослушные, покорно сдавали минимальную норму молока государству по твёрдой цене, немножко, конечно, и  на свои нужды его отливая. Но и пайку хлеба от того государства по карточкам они тоже получали. И детей их бесплатно государство в то время учило, и всех, опять же, бесплатно лечило. И грабителей отлавливало и расстреливало. И работаю обеспечивало на выбор, по способностям. Так что, если по кругу взять, то мои бабушки и дедушки от временного запрета продажи молока на рынке никак не пострадали. И отец без золотой коронки тоже благополучно пережил. И меня без молока не оставили. А на базаре за коронку купил бы отец молока по бешеным ценам гораздо меньше. 

На обороте не подписано. Мы с матерью — в ТОРГСИН за молоком, наверно. Думаю, весна 1935 года. Помню, мать говорила, что в руке у меня конверт с письмом в Севастополь.

         Хочу обратить внимание, что я обозначаю продажу молока государству по твёрдой цене словом «сдавали», а покупку пайки хлеба, опять же по твёрдой цене по карточкам в государственном магазине -  словом «получали». Это обозначение придумал не я. Так тогда в быту говорил народ. А народ в массе своей, как я уже замечал,  не дурак — здравый смысл имеет. Здесь дело в том, что государственные цены на продукты были установлены настолько мизерными, что в соизмерении с базарными не воспринимались деньгами - просто даром. Сталинское государство не дало людям умереть с голоду. Дармовая норма, пайка, была мала, но тогда жизнеспособность человеку обеспечивала. (Пайка — дневная норма отпуска хлеба. На ребенка и пенсионера - по 300 гр., на служащего — 500, на рабочего — 700. Неработающим - ничего. "Кто не работает - тот не ест". И сельским — ничего, на земле прокормятся). А совершенно новая для мира система сельскохозяйственного производства — социалистическая, колхозная, своею рентабельностью и продуктивностью, дала возможность уже в 1936 году отменить нормированную продажу продовольствия. Себестоимость колхозной продукции позволило людям по той же мизерной цене покупать в государственных магазинах продукты в необходимых количествах. Единственным ограничителем теперь становилась заработная плата. Но этот фактор — субъективен, зависел от результативности труда  и стимулировал совершенствование работающего. Вот тем бы кулакам-жлобам  послушаться советской власти, не прятать по ямам хлеб, собранный своими и батрацкими руками, и не пытаться продать его по высокой цене на базаре, а сдать своевременно по твёрдой цене государству (как мои - молоко), да вступить всем своим хозяйством в создаваемые колхозы... Нет, жаба задавила, алчность — выше разума, пошли своим путем. Погубили и себя, и своих детей. А ведь трудолюбием, хваткой, умением навязать свою волю подчиненным и хозяйственностью стали бы, без сомнения, бригадирами и председателями колхозов. И не было бы тогда продовольственных перебоев в 1932 и 1933 годах, а карточки отменили бы пораньше 1936 года. Да, наверно, и не вводили бы их вообще.  Ну, а не набрал бы Сталин через ТОРГСИН золота на раскрутку воссоздания промышленности, что сделалось бы с золотыми фиксами советских людей?  А сделалось бы то, что проделали «белокурые бестии», взращённые на европейской цивилизации, с военнопленными, с трупами  расстрелянных и с проживавшими на временно оккупированной советской территорией — клещами (буквально!) вырывали золотые зубы у мёртвых и у живых. Я не видел ни одного с сохранённым золотым зубом человека, пережившего плен или оккупацию. Если кто из тех, вопящих о сталинских произволах, знает про такого, пусть покажите мне, выдумщику, вытрет мне нос гитлеровским гуманизмом!
        Особое умиление у меня вызывают вопящие о сталинских произволах некоторые молодые люди еврейской национальности. Ведь умная, как общепринято считать, нация. Не могут же не понимать они, что догнал бы Гитлер  их соплеменников, их отцов, матерей и в далеком городе Ташкенте, и там бы тоже устроил Бабий яр, не останови их оружием с вновь созданных заводов. И далеко перевалил бы тогда холокост за 6 миллионов, которых они насчитали по своей арифметике. Конечно, всё знают вопящие, все умеют просчитывать, но такой у этих гешефт. Для банка такие умом не вышли, да и банков на всех не хватит, - подрабатывают вот так. Топчутся на костях Советского Союза. И почему-то не клеймят Колчака и чехословаков, захвативших золотой запас России и передавших его Англии и Америке. Да и те страны, присвоившие русское золото, злодейскими не представляют. Вот такие они, «разоблачители» Сталина... Несколькими строчками выше, упомянув о людях еврейской нации, я назвал только "некоторые молодые". Это потому. что от евреев моего поколения и от по возрасту старших (не считая, конечно, диссидентов-предателей)  я никогда не слышал сетований на методы и результаты сталинских преобразований отсталой и немощной страны а великую сверхдержаву, остановившую 400-миллионную орду европейских убийц. Да и участие евреев, умом, хваткой и смелостью, в этом преобразовании переоценить невозможно. Есть у русского народа такая присказка: "Иван, не помнящий свою родню..." Вот это как раз к такому еврейскому случаю.
        Но возвращаюсь во времена моего младенчества. Пропустил сказать, что родился я в больнице (навряд ли там мог быть роддом) белорусского местечка Крупки. Там же, в ЗАГСе был и зарегистрирован. Тогда Крупки находилось на границе с Польшей, в лесах. Под Крупки, в лес, с весны и по осень в лагеря выезжала зенитная часть, где служил отец. Командирам разрешалось - с семьями. Там, на земле, обучались необходимому на войне, учились воевать. Сохранилось несколько фотографий отца того периода — здоров, крепок, неудручён.

 Отец командиром взвода. На обороте его рукою написано «Вечно грязный, вечно мокрый (от пота), командир идёт пехотный». г. Минск. Лагерь. Лето 1934 г.»  Присказка ещё царской армии маленьких офицеров.          

      О результативности отцовской службы судить возможно по темпам продвижения через несколько лет немецкой армии, сгустка европейской цивилизации, к Москве. На том направлении, у белорусских местечек, отца уже не было. Но сбивали самолеты и уничтожали немецкие танки из зенитных орудий, вокруг которых  месил отец 7 лет белорусскую грязь, те красноармейцы, которых он там научил воевать, будучи командиром взвода. Прервали они, те красноармейцы, и теми орудиями  «белокурым бестиям» парадно-праздничный марш блицкригом по европам. И только через мёртвых красноармейцев прошли немцы к  Москве. Но уже совсем не тем войском, что перешли границу 22 июня. Обороняющим Москву было легче. Легче на количество перебитых в Белоруссии немцев и боевой их техники. Но где-то в то  время, когда отец только готовил красноармейцев к войне, сумел он попроявлять и свой характер (или его патологию). К примеру, выступив с заявлением на партийном собрании полка (а он был коммунистом), что на подсобном хозяйстве содержится на полковых же харчах корова для обеспечения молоком персонально семьи полкового комиссара. Чем такое выступление окончилось для комиссара и коровы, не знаю, но отец два или три срока переходил в должности командира взвода. Возможно, и за такой карьерный рост мать отца не уважала. Забрасывало его. А был умным, образованным, понимающим  человеком. Помню, много раз, и как мне казалось, вдруг ни с того, ни с чего бросал он мне, мальчику, потом юноше: «Женька, не женись на красивой. Красивая жена — чужая жена. Женись на толстой и глупой». Много-много позже, набивши шишек, став отцом и дедом, смотря со стороны на своих детей и внуков, я  начал понимать, что бросал он мне ту реплику не ни с того и не ни с  чего. А и вдруг потому, что именно в тот момент общения по какой-то моей фразе, суждению, мимике представлял себе мои способности (или неспособности) в предстоящем мне перетягивании семейного каната. И хотелось ему предотвратить ожидавшие меня неприятности... 

        Пишу я как бы вразброс, но и сама жизнь наша такая. Не всегда и сообразишь четко, что  какой-то радостный или трагический жизненный зигзаг, есть логическим следствием давно или недавно заложенной причины. А человек в данных ему жизненных обстоятельствах сам по себе не живет, а - обществом, семьей.. Да и сами эти обстоятельства создают не только природа, но и окружающие люди. Вот и пытаюсь тех, о ком пишу, привязать к тогдашним ситуациям, к тогдашней общественной жизни. И меня это касается, и будет далее касаться тоже. Но продажные журналисты и лжеисторики, наши, доморощенные, отечественные (о иностранных и диссидентах ясно по определению) со времен горбачева, потом ельцына, а в некоторых вопросах и со времен хрущева искажают прошлое нашей страны, особенно сталинского периода, искажают до безобразного абсурда. Причина понятна. Эти трое, названные мною, — обыкновенные предатели (как и за что — не здесь). Они предали свой народ, свое социалистическое государство, создателя этого государства Сталина и государственную идеологию. Биологией человека, генами от простейших наших предков (не поедают инфузории особей своего вида), предательство отвергается на одном уровне с поеданием своих детей (это я - для доходчивости), как уничтожающее человеческий вид. Биологическое табу. И во все эпохи, во всех формациях человеческих отношений предательство презиралось, не прощалось, жестоко наказывалось. Биология совершившего предательство сделает его дальнейшую  жизнь невозможной. Каким-то геном, определяющим человеческую личность, запрограммирован сбой в работе физиологии предавшего. Искажённые химические реакции в клетках тела делают психическое состояние невыносимым.  Некоторые тихо вешаются. Другие громко каются, и, возможно, прощение как-то нейтрализует у них внутренний органический протест. Но основная масса предателей для своего успокоения подсознательно переламывают восприятие своего предательства на благородный поступок борьбы со злом. Так хрущев, пигмей, начавши десталинизацию страны и развал социалистической экономики, на весь мир выдавал себя борцом с кровавыми последствиями сталинской тирании. Такие же пигмеи, горбачев и ельцин, окончательно уничтожившие великое самобытное государство, отдавшие ее богатства в заокеанские руки, обрекшие свой народ на деградацию, под аплодисменты мирового сообщества, представили себя разрушителями империи зла и освободителями 250 миллионов от угнетения социализмом. Попросил я недавно шестиклассника-внука для уяснения им прикладных способностей математики подсчитать, как изменилась моя покупательная возможность в капитализме после социализма. Назвал размеры своих пенсий тогда и теперь и соответственно цены. Оказалось, овощей могу купить в 7 раз меньше, пообедать в столовой в 3 раза меньше, хлеба - в 2 раза меньше, проехать в троллейбусе в 5 раза меньше. Но водки — в 4 раза больше. Это я привел для справки об «угнетении» социализмом.  А за последующие 25 лет всюду (кроме Белоруссии) враньём в одни ворота уничтожается память о всем действительно выдающемся, бывшем в преданной и расчленённой стране. Телесериалы, телешоу, публицистика, фильмы и пр. и пр. - все на ложь, без обратной связи. Так римляне пытались уничтожить память о Карфагене, перепахав плугом землю сметённого города. Так древние вбивали осиновый кол в могилу презренного врага.  Так теперь людей пропитывают односторонне ложью. Люди лишаются возможности сравнивать, анализировать, теряют национальную историческую объединяющую опору.  Остановить этот молох невозможно. Взявшая в руки богатства бывшей России  вненациональная финансовая олигархия непобедима. Противостоять ей мог только Сталин, но временно, пока жил.

      Я не член никаких партий и союзов, не хожу в колоннах, не посещаю митингов и собраний, не бичую, не подписываю, не опровергаю. Просто созерцаю, с печалью и с пониманием. По Некрасову:

Посильнее нас были пииты,

Да не сделали пользы пером.

Дураков не убавим в России,

А на умных тоску наведем.

Но для узкого, предполагаемого мною круга читателей этих записок, в самом скомканном виде даю правдивую характеристику эпохи, в которой жили мои родные и  большую часть своей жизни прожил я. В том объеме всемирной истории, о котором я имею представление, и близко нет прецедента такого злобного, всеподавляющего  искажения и заливания черной краской какого-либо существовавшего государства и его руководителя, как это производится с Советским Союзом и со Сталиным. С чего бы это? Черчиль где-то лицемерно высказался, что демократия — не самый совершенный государственный строй, но лучшего, мол, человечество не придумало. Заведомо врал Черчиль. Хорошо знал он о превосходстве социализма, дважды получал от него отпор, но и еще знал, что места в социализме черчилям быть не может. Поэтому так мерзко и затаптывают наше прошлое, чтобы  подобное не повторилось. А мы должны для себя всё происходящее правильно понимать и знать правду. Как там древние греки говорили: «В любой ситуации лучше знать немножко больше, чем немножко меньше». И в любой ситуации мы должны своим трудом достойно жить и чем-то себя даже радовать. И созерцать. Образованные, любознательные, информированные, широко и свободно мыслящие живут интересно и долго. А предательство природа без внимания не оставляет. У тех предателей, кто обманом внушил себе правоту поступка, неотвратимо ломается личность. Помешался  же волюнтаризмом хрущев, сделался он жалким посмешищем своего народа, умер изгоем, вспоминается с презрением. Спился и до конца жизни не просыхал ельцин. Потерял разум и человеческий облик «лучший немец» горбачев. Люди, как-то прочувствовавшие на себе горе от предавшего, или посторонние, но уяснившие наличие факта предательства, общение с предателями исключают. Оно просто невозможно. Объяснить разумом такое явление нельзя. Это тоже биологическое табу. (На химических реакциях).

     Считаю, здесь уместно несколько расширить тему предательства  так называемыми семейными изменами. Вообще отношения между мужчиной и женщиной не столько сложны, сколько зачастую не поддаются пониманию разумом.  Думаю, это от того, что определяются они в основном биологией, так называемыми, животными  инстинктами, в отличие от производственных или соседских отношений, строящихся на разумности.  Но здесь я коснусь только измен. Что народ подразумевает под этим словом в семейных отношениях, известно и понятно. Хотя понятие это  относительно. Ведь изменивший внутренне не считает себя изменником или предателем, он вообще на этот счет  ничего не считает — под биологические импульсы мораль не подводится. И если не уличён, продолжает жить обычной семейной жизнью. А вот для обманутого супруга это— безоговорочная измена, предательство, трагедия, конец семейной жизни. Испокон веков суды расторгают брак по иску обиженного изменой, без попыток примирения и испытательных отсрочек, заведомо зная, что дальнейшая совместная жизнь не наладится. Суды даже не требуют документальных доказательств измены — достаточно внутреннего убеждения подавшего заявление. И даже церковь, архиханжеская организация, в разводах по изменам не отказывала. И там понимали - против природы не попрешь. Ну, а если какой мужчина, знающий об измене жены, продолжает жить с нею, то биология неотвратимо переламывает его личность, превращая из мужчины в жалкое существо. А знающие об этой трагедии сторонятся смирившегося мужчину, вроде, как неполноценного. И тоже под воздействием того самого биологического табу. Женщина измену мужа переживает несколько иначе. Там страх потери преобладает над отторжением, да и дети остаются на ней. На разрыв не решается. Но в злобе затаится, и за ней - не пропадет... И здесь природа воздаст... Хочу добавить, разъяснить, что биология  человека не есть физиологией его организма. Биологией человека определяется его облик, его образ существования, его возможности, желания, стремления, интересы, обязанности, ограничения. В общем, все то, чем сформирован  человек, как вид животного мира. А физиология — это технология исполнения биологических функций человека. И как всякая технология зиждется  на химических реакциях и физических законах.  
         Попробую сказанное пояснить подоходчивее, на примерах. Природа - не дурак. И Дарвин тоже - не дурак. Распознал он  логику природного развития и разъяснил её нам. От самых простейших наших предков  последующим поколениям посредством ген передаются наследственные свойства вида, обеспечивающие его благополучное существование и продолжение. У рыбы (и мы, люди,  эту стадию проходили примерно 500 мил. лет назад) биологический образ жизни — в воде, и физиологией своей кислород она добывает из воды. Разума не имеет, но на сушу не выпрыгивает — биологическое табу. А если какая-то рыбья  особь за рамки, определённые биологией вида, выскочит, нарушит табу — на суше физиология не сработает, оставит без кислорода. И нарушитель сдохнет, и потомства с отклонениями от нормали не даст.  Вид не засорится, через несколько поколений не самоуничтожится. Про Дарвина на этом прервемся, до следующей необходимости.
        А сейчас закончу про измены, кратко, не вдаваясь в долгие рассуждения. Надрыв от измены супругою (супругом) — есть реагирование человеческого организма на ломку его биологических установок. Знать, природой заложено иметь потомство только равным по параметрам супругам. А коль один из них изменил, то второй подсознательно ощущает себя неровней, его биологические установки накладывают табу на совместных детей от неравных супругов, т.е. на дальнейшее продолжение семейной жизни. При этом биологическое табу вынуждает физиологию обиженного функционировать не в обычном режиме, а с искажением, несколько иными химическими реакциями, дающими человеку подсознательные ощущения дискомфорта, невыносимой тоски, потери смысла жизни, бессонницы, помутнения разума. Они приводят человека в ярость, забрасывают на необдуманные поступки (драки, убийства, пьянство, петля...). Да, разум не управляет биологией, но работает в рамках человеческой биологии. И человек может, обязан, управлять своею физиологией. Перетерпеть, сдержаться, заменить. Можем же мы прервать свой сон, не выпить за рулем, воздержаться в еде. Ведь надрыв от измены — это всего-навсего сигнал, требование  организма на радикальное изменение образа жизни, на введение своей жизни вновь в рамки человеческой биологии. Такой же, к примеру, сигнал острой  болью дает организм, требуя устранения болезни зуба. Есть, значит, и такая биологическая установка  на здоровые зубы для благополучного существования человеческого вида. Но в рамках той же биологии нормальный человек обязан быть предусмотрительным. Обязан заранее продумать все варианты зигзагов семейной жизни и на любой случай обеспечить запасные позиции. Предусматриваем же мы возможность проникновения воров в нашу квартиру и на их пути ставим замки и решётки. Супруги - чужие люди в добровольном союзе, и по вновь возникшим обстоятельствам вмиг могут стать лютыми и подлыми врагами. Дал возможность супруге (супругу) завладеть твоей квартирой, деньгами — ты для нее (для  него) жалкое никто, неличность. Не может быть личностью человек, не в готовности защититься. И тем трагически ощущается семейная измена (куда?). А имеешь независимость (квартиру без прописанного там супруга и отделённую часть своих денег) — подёргаешься только уязвлённым самолюбием и без выяснений отношений,  захватив лишь бритвенный прибор, перейдешь на свою независимость, в новую, нехудшую жизнь. Да и другой супруг, зная о потенциальной независимости первого, в движениях своих будет не настолько резким, чтобы потерять нужного ему человека. К сожалению, люди не всегда понимают, что продуманная и обеспеченная личная имущественная независимость (а это биологическая установка) автоматически работает на благополучие в семье. И совсем печально, когда человек, попав под влияние другого супруга, отдает ему свою имущественную независимость, добровольно или принудительно. Зачастую, чтобы той негодяйке (негодяю) угодить, понравиться своей незащищённостью. Это уже явный признак отклонения от биологических установок. Что-то вроде того, как рыба выбрасывается на сушу. Конец предсказуем.  Природа находит способ избавиться от вышедшего за рамки биологических установок (искажением физиологических реакций). Это избавление Дарвин определил как естественный отбор. Безличностный сходит на нет. И не загрязнит он человеческий вид своим несостоявшимся потомством. Вон обитают у ялтинских мусорных контейнеров десятки, если не сотни бомжей. Это последний, самый короткий этап жизни бесхарактерного, выпрыгнувшего где-то за рамки человеческой биологии, это естественный отбор умертвлением. Каждому — свое... Во время Второй Мировой войны Чехия  (без Словакии), будучи с 1938 года под немецким протекторатом, формально в войне против СССР не участвовала. Но ее мощная промышленность и всё население работало на Германию. Никто не подсчитывал, сколько из 28 млн погибших наших граждан было убито оружием чешского производства. Но очень много. Презирали  и презирают они нас, недочеловеков, "русисшвайнов". Неизвестно ни одного случая в той войне, чтобы даже простые чешские граждане пропустили через свою местность сбитых наших летчиков или бежавших из плена. Старательно их отлавливали и сдавали в немецкое гестапо. Что им стоило просто не заметить... А ведь наши ни одной бомбы не сбросили на Чехию, даже на военные заводы, не выпустили туда ни одного снаряда. Вот мы такие, а они такие... Я это к тому, что не было в той стране никакого сопротивления немцам, никакого подполья. Ничтожно маленькая группка коммунистов, пытавшая как-то соорганизоваться, была немедленно предана, осуждена, перевешана. Один из этих коммунистов, журналист, Юлиус Фучук в тюрьме сумел написать несколько записок и передать их жене. После войны чехи с целью продемонстрировать «и мы пахали» (в борьбе с фашистской Германией) издали эти записки в виде очерка «Репортаж с петлей на шее». Закончил Фучук свои записки словами: «...а моя игра подходит к концу. Занавесь закрывается. Люди, я любил вас, будьте бдительны!» Вот и я  хочу закончить этот абзац своего осмысления теми же святыми словами, лучших не придумать: «ЛЮДИ, Я ЛЮБИЛ ВАС, БУДЬТЕ БДИТЕЛЬНЫ!» Приостановись, читающий, вдумайся, проникнись...

        Но продолжу о Белоруссии. Память сохраняет мне отдельные фрагменты жизни лет с двух. Так, отчётливо помню военного, чуть склонившегося надо мною, лежащим. Военный что-то говорит обычно-банальное мне, но для моих родных. Я мал, беспомощен, вооружён только криком. Не напуган и не обижен. Но ору просто из вредности. Помню, что это понимал и тогда, крича. Уже взрослым, как-то спросил у отца о том эпизоде. И узнал, что жили мы в Москве, где отец совершенствовался на кратковременных курсах зенитчиков. А военный — из знакомых семьями по фамилии Иголкин. Казалось бы, очень простая русская фамилия, но никогда и нигде мною больше не слышанная. Было мне тогда 2 года. Это моё первое цельное воспоминание. С  трёхлетнего возраста память  сохранила уже общую канву нашей жизни и осмысленность виденного и происходящего.  В 1936 году отец служил командиром батареи в 7-м зенитно-артиллерийском полку. Полк дислоцировался на окраине белорусского города Витебска. Ещё с далёких царских времен западные, ближайшие к границе губернии, были забиты воинскими частями. (Сдерживали, сдерживали аппетиты Запада, вечно облизывающегося на русские земли). Думаю, что отцовский полк занимал  военный городок, исстари выстроенный и оборудованный для одной из тех царских частей. Термин «военный городок» во все времена в России означал  расположение воинской части со всеми ее  громоздкими атрибутами, изолированно от окружающего деревянным забором или колючей проволокой и пропускным режимом.   Территория, занимаемая полком, даже теперь мне, уже взрослому, представляется необозримой. Строения по городку были разбросаны, не теснясь, в необходимом армейском порядке. Все здания - одноэтажные, кирпичные. Метрах в семидесяти от проходной располагалось несколько длинных  бараков для проживания семей комсостава (тогдашнее сокращение - командирского состава). Подальше — полковой клуб, с большим зрительным залом,  с библиотекой, многими комнатами  для кружков, занятий по группам, небольших собраний. Здесь же, недалеко, - нужный всем военторговский магазин. Была такая хозрасчётная организация - военторг в Красной Армии, потом Советской Армии, обеспечивающая за наличную оплату удовлетворение бытовых нужд и потребностей военнослужащих и их семей через сеть своих магазинов, столовых, парикмахерских, сапожных и пошивочных мастерских. Работали в тех предприятиях исключительно вольнонаёмные, именовавшиеся служащими Красной (Советской) Армии.  В стране хронического дефицита военторг снабжал своих потребителей несравненно щедрее, чем  снабжались остальные граждане Союза, но, конечно, далеко не полностью. Во время войны  военторгом умудрялись  несколько обеспечивать даже прифронтовые части. И, конечно, всю авиацию. (Аэродромы — не на линии огня). В войну ходил по армии незлобный анекдот, как летчики отказывались летать  на боевом самолете с надписью во весь фюзеляж «Военторг», построенный на средства, собранные работниками военторга. Заявляли: «Свои собьют!», намекая на неидеальность обслуживания.
       Здесь же, в центре городка, находился штаб полка. Здание тоже барачного типа,  с коридором вдоль всего помещения. В конце штабного  коридора, стояли зачехлённое Знамя полка и средних размеров железный ящик  (по военной официальной терминологии - денежный ящик), охраняемые бездвижимым, как манекен, красноармейцем с винтовкой — часовым. Отец мне, совсем маленькому мальчику, пояснил, что в ящике хранятся расходные наличные деньги полка, а Знамя является  символом чести, доблести, геройства и организованности полка. И что в русской армии эти святые вещи исстари находятся под  персональной охраной,  как в стационаре,  так и на марше, так и в бою. Наверно, по моей просьбе отец иногда по выходным водил меня в штаб, к знаменному посту. И я до сих пор ощущаю непрекращаемость, таинственность и святость, исходящие от поджарого зачехлённого Замени, зеленого ящика с навесным замком и от нешевелящегося часового. Тогда, в воскресной тишине штабного коридора как-то жутковато становилось от подвижности глаз у манекена с винтовкою и от неестественного состояния окаменелости живого человека (по уставу часовой у Знамени стоял по стойке смирно, не шевелясь).
        Курсантом военного училища мне  доводилось  стоять на посту у Знамени училища. Только Знамя с двумя прикреплёнными к нему орденами было не зачехлено,  да  и ушел в небытие денежный ящик (заменил  сейф в кабинете начфина). Стоял я, конечно, два часа смены, не шевелясь  и не ослабляя ноги в колене,  даже глубокой ночью, когда  видеть, оценить мою службу не мог никто. И ощущение удовлетворения от выполнения святой внутренней установки  несоизмеримо пересиливало  физическое напряжение и запрограммированность организма к уменьшению нагрузок.  Не подобным ли  образом человек прерывает сон, чтобы поправить одеяло спящего ребенка? Не от таких ли установках самопожертвования?  Нет, не дураками служили русские  полковники - "сколозубы", установившие неукоснительные армейские ритуалы и принуждавшие к покорности их выполнения. Просто Грибоедов был  очень молод, далек от армейской специфики, да и комедийный жанр «Горя от ума» требовал утрирования. А вот погиб он, Грибоедов, как знамя России, доблестно и геройски, не уронив достоинство своей  великой державы. Великой и своею смертью тоже. Во всем был талантлив Грибоедов: в литературе, дипломатии, в святости жизненных установок, даже в самоотверженной гибели... Вот только о уставной конкретности русского полковника несерьёзно...
        Но продолжу про военный городок. Он у меня - как бы срез Красной Армии 36-38 годов прошлого века. За штабом — казармы. Та казарма,  где размещался личный состав батареи отца, красноармейцами была не переполнена. Кровати, железные, одноэтажные, на хорошем удалении одна от другой.  Орудия полка и тягачи укрывались в боксах, думаю, в чуть подправленных  армейских конюшнях ещё царских времен. Орудия — 76 мм зенитные пушки образца, помнится, 1929 года, конечно, отечественного производства. Тягачи — автомашины ЗИС-6, повышенной проходимости, трёхосные, тоже с  вновь выстроенного в  Москве автомобильного завода им. Сталина (ЗИС).  В полку имелся свинарник, лошади для хозяйственных нужд. На территории городка  был очень большой фруктовый сад с неприхотливыми белорусскими фруктовыми деревьями: вишней и яблочными антоновкой и скороспелыми  небольшими - крепковкой.

Отец, мать, я, Рита. Мы в полковом саду в июле 1938 года. Семья маленького советского человека. Всего-навсего старшего лейтенанта. Живущая всего-навсего на его куцее жалование. Заснятая как раз в те 37-38-е годы, о которых, чем дальше от них, тем  звонче и чернее, - как о зловещих годах уничтожения тираном собственного народа. А на бесстрастном, мимоходном этом семейном снимке возможно ли даже с лупою в руках отыскать в лицах заснятых страх, горе, обречённость? Или  дистрофию от замены кулаков колхозами? То-то...

         

        Не знаю, не помню, всем ли можно было заходить в тот сад или только мой пробивной и беззастенчивый отец заводил туда свою семью, но других я там не видел.  Возможно, комиссар полка не хотел наживать себе врага, зная о редких, но метких правдоискательных выступлениях (или забросах) отца на партийных собраниях. Что ему, отцу, обиженному, стоило напомнить о совсем недавнем царско-полицейском "держать и не пущать". Времена тогда (1937-38-ые годы!) для несдиффузировавшихся в сталинское государство были драматическими. Знал комиссар, как смогут использовать, передернуть любой штришок  при необходимости фабрикации  на него обвинения. (А живи без штришков!).  

       В этих записках я уже несколько раз упоминал военнослужащих по должности комиссаров. Думаю, что «комиссар» - слово французское и употреблялось на родине в смысловом значении — представитель. Да, политработники (рота, батальон — политрук; полк, дивизия — комиссар; армия, фронт — член военного совета) были в Красной Армии представителями большевистской партии. Они носили ту же форму, что и остальные военнослужащие, но с добавлением на рукаве вшитой красной звёздочки. И воинские звания у них были политическим. С армейскими командирами имели равные права, но подчинялись только по своей иерархии. Все приказы (например, полковые) подписывались командиром и комиссаром, и только тогда они имели юридическую силу и подлежали исполнению. Ими же двумя подписывались характеристики, представления на повышения, на награждения, на разжалования, на арест, на получение жилья, места в детсаде. Политработники всеми формами проводили в армии идеологическое воспитание, в зародыше пресекали антисоветчину. Наряду с командирами отвечали за дисциплину и боевую подготовленность подчинённых частей и подразделений. Им до всего было дело. От бдительного ока их не могли укрыться служебные нарушения, проступки, уклонения, брюзжания, нерадивость, пьянство. Женщины в кухонных разговорах в присутствии жены политработника становились посдержаннее — знали, что всё, говоримое ими, процедит комиссар потом через своё идеологическое разумение. В общем относился к комиссарам армейский народ с пониманием, без антагонизма, но замкнутовато. Были политработники тоже человеками, и ничто человеческое чуждым им не было. В том числе некоторым (действительно, некоторым!) и коровье молоко, и мелкое отмщение. Но вот никогда я не слышал от воевавших и не читал в мемуарах о комиссарской трусости. Такая у них была должностная обязанность — быть храбрым, беззаветно самоотверженным.
         В военный 44-й год я с дворовыми ребятами часто купался в пруду разорённого войною киевского зоопарка (там научился и плавать). Так вот однажды возле нас присело несколько курсантов расположенного невдалеке танкового училища (срок обучение на младшего лейтенанта тогда— три месяца). Конечно, ребята уже повоевавшие. С орденами. А один даже — с Золотой Звездой  героя СССР. Мы разговорились — те, ведь, тоже были мальчишки, но чуть постарше нас. И со Звездой  двумя-тремя словами рассказал, что переплыв первыми Днепр, они вчетвером долго и успешно удерживали господствующую высоту, обеспечив форсирование реки всей своей части. Троим за это и были присвоены звания Героев. Конечно, вырвался вопрос: «А четвёртый?» На что Герой с детской непосредственностью нам разъяснил, что четвёртый был старшим их группы, политрук,  и что политработников за бои не награждают. Хорошо воевать - их служебная обязанность. Остальные, с орденами, не возразили. Теперь я-то понимаю, что не представили политрука к награждению только за какие-то предшествующие провинности (по женской, вернее всего, линии — молодой...). Возможно, и послали его на заклание, первым через Днепр, вместо штатного взводного  для искупления. Благополучно искупился - тоже награда. Я же здесь просто для читающего выдернул фрагментик из далёкого прошлого с бесхитростным суждением мальчиками-красноармейцами о роли политработников.  Согласись, читающий, им из окопов были виднее реалии того времени. И совсем не такими, как вбивают нам современные негодяи зловонными своими фильмами и книгами. Понятно, труд негодяев по уничтожению подлинной нашей истории хорошо оплачивается зелёными. Но мы должны знать, что победили тогда 400-миллионную орду европейской цивилизации не только танками и самолётами со сталинских заводов, но и тем, что сталинским комиссарам до всего было дело. А если кто иногда и был тогда внутренне раздражён, раздосадован политработником — так это эпизодически, проходяще. И не чаще, чем своим командиром, принуждающим к добросовестной службе. Не всё всегда в жизни по-нашему. Даже погода.  К жизненным обстоятельствам надо приспосабливаться. К комиссарской въедливости - тоже. Трудом и здравомыслием.

       А о так называемых «сталинских  репрессиях» я пониже обязательно выскажу свое мнение, а пока продолжу про зенитный полк. Было на территории городка и заболоченное озерцо, несколько побольше футбольного поля.  Не помню, чтобы там купались, но зимою, на льду, катались на коньках. Все здания городка соединялись между собою деревянными мостками. Это несколько приподнятый над землею настил из досок, часто окрашенный, пропредок нашего асфальтированного тротуара, дававший возможность людям беспрепятственно передвигаться над грязью и лужами в дождливые ненастья, в Белоруссии обыденные. Настил не очень широкий, но разминуться на нем люди могли. Имелись при полке и детские ясли, и детский садик. Есть у меня ощущение, что ясли я несколько захватил краешком своего возраста, но в памяти конкретно не осталось; пара размытых фрагментиков.  А вот с детсадом сродниться пришлось основательно. О детсаде начну с того, что я его ненавидел, бессознательно, безосновательно, но всем  своим детским существом, с первого и до последнего дня. Наверно, от запорожских ген свободолюбия и неподчиняемости неприемлемому, от самобытности и нестадности. Выталкивала меня оттуда эта запрограммированность, как разностью удельных весов выбрасывается на поверхность втиснутый в воду мячик.  Но даже и тогда, ненавидящий, не мог я сказать ничего плохого о ненавистном. И сейчас, 83-летний, насмотревшийся, попереощущавшийся, попередумавший, шлю свои выношенные признательность и восхищение всем,  давно ушедшим, создавшим тот гарнизонный детский садик и в нем работавшим, начиная от Сталина.
         Харьковский тракторный (танковый) завод, созданный на голом месте на ТОРГСИНовские коронки головами инженеров-рабфаковцев и  руками вчерашних крестьян, запущенный в работу в конце 20-х годов,  и мой детсад не соизмеримы по размерам, но - на одном уровне сделанного к тому времени советской властью. Это две крупицы невиданной в мире социалистической системы. А таких крупиц тогда по Союзу — всюду. (Но ещё не сплошь). При царизме не было проблем с  досмотром и с воспитанием детей работающих родных. Тогда женщины-жены в массе своей на производствах не работали. Трудились они как пчелки  на семейном хозяйстве, и дети - возле них. Да и  от своих стариков молодые не отрывались, а те - внуков брали на себя. Пенсий не госслужащим царизм не предоставлял, квартир государственных тоже не  выдавал, поэтому поколения не разрывались, жались друг к другу. Этим нация и выживала.  Тем более, что в дореволюционной России  90% - сельские жители.  (Называя какие-либо цифры, я в справочники не заглядываю — пишу не научный труд, а вольное свое. И выкладываю то, что в себе накопил. Но если дотошный читающий захочет уточнить названное мною по энциклопедиям, то расхождений больше, чем на статистическую ошибку, не обнаружит. Все мои осмысления зиждятся на достаточно выверенных опорных пунктиках моего интеллекта). Но с превращением страны из аграрной в индустриальную, стронулся и народ из своего прежде дремуче-оптимального русского уклада. Колхозы, механизированные советскими тракторами и комбайнами, высвободили часть крестьян из аграрии. Уже перед войной, к 1941 году, городское население в Союзе перевалило за 20%. И конечно, не за счет сельских стариков. Строящейся стране нужны были руки, руки, руки. Но получить эти руки преступным путем разжижения табельных наций мигрантами в те времена и в голову никому не могло придти. Вмиг во - враги народа. Сталин был гений и патриот, жил не одним днем, знал, что пустить в страну даже на самую черновую, малооплачиваемую и непрестижную работу чужеродных — обречь собственный народ на одряхление, а через одно-два поколение — на переподчинение бывшим презренным китайцем, неграм (или прочим) и в конечности - на вымирание. (Повели, ведут, ведут этим путем национально-опустошенную русскую нацию под непрекращающиеся примитивнейшие проклятия «усатому тирану»…) А тогда «тиран» встряхнул своих. В массовом порядке втянули на производства женщин, в т. ч. и переселившихся из деревни в город. А руки их от детей освободили яслями и детскими садиками. Да ещё и какими! 

Полковой детский сад. Я — со спины, на линии обрыва. Мы в детсадовской форме.

                

        Если бы современный человек, как-то имеющий дело с детскими садиками, перелетел через время в тот, мой гарнизонный,  то особого чуда в устройстве и оборудовании он там бы не увидел, не считая, конечно, на стене портрета Сталина с дочкою Светланой. Современному человеку с советских времен детсад — в обыденность, за 85 лет привыкли. Но в те, не располагающие к благодушию времена, в суровой, перенапряженной стране, не изобилующей  товарами и продовольствием, ясли,  детские сады, больницы были созданы настоящими оазисами, островками среди повсеместно строимого социализма. И созданы впервые в России,  созданы для простых, небогатых, работающих людей. И практически бесплатные. До советской власти  такого детского чуда в России не знали. И родительского чуда (свободных рук) — тоже. Но мне, 3-4-летнему, не в радость были отдельные, с чистым бельем, для послеобеденного сна кроватки, недоступное за стенами детсада  питание, коллективные развлекающие и обучающие занятия, передвижения строем и попарно, чистота, гигиена, безопасность. Меня словами попугая безногого пирата природные установки тянули: «...На волю, на волю, в пампасы!». Сохранилось несколько детсадовских фотографий.  В моем облике - отчужденность от происходящего, покоренность обстоятельствам. Даже, на одном снимке, красноармейская форма радости не вплеснула. Думаю, красноармейская форма — подарок комиссара полка, шефа детсада, сшитая в полковой мастерской/     
  

Полковой детсад. Я — крайний, снизу оборван.  

Наверно, и из полкового подсобного хозяйства на детский стол что-то перепадало - кормили изысканно. Воспитательницей в моей группе была жена  командира (в смысле офицера)  из соседней с городком авиационной части. Она нашу группу водила строем в часть своего мужа. Там на задворках было навалено кладбищем множество отслуживших самолётов, разных размеров, цветов, назначений. Конечно, иностранного производства, времен ещё Первой Мировой войны. Мы, дети, без затруднений находили применение этим самолетам в своих играх, а мне, потом уже  взрослому, стало возможным полнее понимать читаемое о авиации в войне Мировой и в Гражданской. Садик постоянно принимал участие  в выступлениях полковой самодеятельности на праздничных концертах в клубе городка. Но я, неодаренный,  с сольными номерами не выступал, только понуро, принудительно - в хоре и в неуклюжих  групповых танцах.

       Хочу отметить, что  наш детсад был учреждением далеко не аполитичным.  Нам,  детям, на нашем уровне повседневно и доходчиво разъяснялось, что страна наша — особая, страна трудящихся, что она окружена враждебными нам государствами, которые засылают к нам шпионов и диверсантов и на нас не нападают только потому, что боятся Красной Армии.  Нам разъясняли, что из немощной, безграмотной царской страны мы (а мы - это страна) не по дням, а по часам становимся другими. Со строящимися заводами, самолетами, школами... И, ведь, нас, детей, не обманывали. Просто доносили  и разъясняли происходящее.  Было, что и донести, и разъяснить. Газет я в том возрасте, конечно, не читал,  до телевизоров мир ещё не дошел, но источников познания событий, происходящих в стране и вне, вполне хватало, чтобы даже ребёнок был в курсе происходящего и расценивал это происходящее под ракурсом интересов своей страны. Окружающие люди видели, чувствовали результаты совершенствования государства, сами принимали  активное, посильное участие в этом совершенствовании. С негодованием относились, как тогда говорили, к проявлению пережитков прошлого: воровству (у государства тоже), хулиганству, пьянству, непорядочности начальства, неорганизованности,  к неприемлющим  общеустановленных политических взглядов, к нарушителям трудовой дисциплины. Такие же настроения бытовали и в семьях. Ведь, окружающие меня люди и семьи были выходцами из рабочих и крестьян, революцией, как лемехом, вывернутые в средний класс (по теперешней  классификации) советского общества. С детьми не требовалось проводить специальных политзанятий. Дети впитывали в себя  воззрения окружающих.  А в детском садике воспитательница читала нам  о пограничнике Карочупе и его овчарке Индусе, о беспосадочном перелете Чкалова в Америку и о пр., пр, повседневных событиях. А после высадки  папанинцев на льдине Северного полюса она из ваты выложила фрагмент северной льдины, установив на ней палатку, красный флаг и фигурки четырех отважных зимовщиков. Когда же папанинская льдина дала трещину, раскололась, воспитательница  тоже, оторвав и сдвинув в сторону драматически-маленький кусочек ваты с четырьмя человеческими фигурками, сумела втянуть нас, детей, в сопереживание со всей страной эпопеи спасания советских полярников. Папанинцев спасли. Сняли с дрейфующей в Ледовитом океане льдине, задействовав   ледоколы, самолеты, даже дирижабль. Страна торжествовала. Мы, дети, видели, что Советское государство своих в беде не оставит, что у нас лучшие в мире самолеты,  ледоколы, полярники.  А моя мама с воодушевлением тогда рассказывала гарнизонному окружению, что Ивана Папанина, земляка, она лично знает по севастопольскому детству, так как ее отец и отец Папанина ведут закадычную дружбу  ещё со времен срочной службы на царском броненосце. И что с тех пор они, отцы, не лишают себя радости при пересечении в городе Севастополе (оба работали извозчиками) в глоточке водочки с добрыми и искренними пожеланиями. 

    Раз начал, закончу про Папанина. Его отец, рассказывал моему дедушке, что  по торжественному возвращению четверки (уже Героями  Сов. Союза) в Кремле был дан банкет. Туда же пригласили и  старшего Папанина, приодев в приличный костюм. Меня, не закормленного пирожными мальчика (на одной руке хватит пальцев, перечислить съеденных до войны), особенно впечатлил рассказ о громадном торте, тоже как в детсаде в образе  фрагмента льдины с фигурками четверки и белых медведей. А вот дедушку моего, Ивана Павловича, помню, впечатлило (понял по его одобрительным интонациям), что любимый всеми военный нарком Ворошилов  в выпивке не отставал от севастопольского извозчика (наш!). Самого Папанина затем назначили начальником Северного  морского пути (от Кольского полуострова до Беренгова пролива).  После войны был он уже адмиралом и дважды Героем Сов. Союза. Помню, отец где-то в годах  49-51 рассказывал своим гостям, бывшим сослуживцем, военным,  как Папанин, выстроив на Кавказе себе шикарную дачу, недалеко от сталинской, пригласил, запросто, на новоселье своего соседа. Сталин в визите не отказался, со вниманием обошел благоустроенный участок, немаленьких размеров строение и сказал ждавшему восторженности адмиралу: «Все замечательно, самый раз для детского садика...»  Тогда  отцовский  рассказ я принял за добрый анекдот. Но значительно позже где-то вычитал,  что  Папанина, действительно, обвиняли в стяжательстве и в нескромности, дачу конфисковали, уволили в отставку, но без уголовного наказания. О сталинском же визите в той информации написано не было. Одна из улиц Корабельной стороны Севастополя с тех давних пор, с 1937 года, носит имя Папанина. А дирижабль, в спешке брошенный на спасение экспедиции, тогда же потерпел катастрофу, ударенный порывом ветра об одну из вершин   гор Кольского полуострова. Экипаж погиб, урны с прахом членов экипажа замурованы в стене Новодевичьего монастыря. Было это в 1937 году.

        Но вернусь к своим первым жизненным воспоминаниям 1936 года. Выше я уже говорил, что мы, дети, не были аполитичны. Без колебаний  и оговорок добавлю, что аполитичными не были все люди, которых я видел тогда и в течение многих лет позже. Политическая апатия, презираемость власти, отрешённость от политического происходящего пришли к советским людям только во второй половине 50-х годов, после нескольких лет непонимаемого созерцания иррациональной деятельности хрущева и руководимой им коммунистической партии. А во времена, о которых я пишу сейчас, люди были втянуты в процесс стремительного совершенствования страны, считали себя активными участниками этого процесса и жили соответственно этому устремлению. Гениальный Пушкин в  «Путешествии...» как бы вскользь бросил о русских: «Мы  ленивы и нелюбопытны». И ещё в "Борисе Годунове": "Народ безмолствует". Гениальность вообще проявляется в прозорливости. Сделанное, сказанное гением в  произведениях, в определениях - для человечества навечно. Ленивы, нелюбопытны и пассивны — черточки русского менталитета. Убрать их перевоспитанием или битьём — станем нерусскими. Но нет правил без исключения. В  сталинские времена прогрессирующая действительность поддобавила к русскому менталитету и общественной активности, и любопытства для осмысления  происходящего, и участия в этом происходящем. Увлёк Сталин русских людей через русские особенности в совершенствование своей страны и своей личности. Заставил убедиться - так выгодней. Люди почувствовали свою значимость в государстве, ощутили обратную связь с властями. Вот здесь мне самый раз сказать о советском радио.
       Радиофикацией  (тогдашний термин) была опоясана (буквально проводами) вся страна. И вся страна  была заполнена звучанием радиовещания. Вся страна — воспримется теперь, наверно, абстрактно, как риторика.  Но могу объясниться поконкретнее,  Радиоточки (подвод с  подключенным репродуктором) были в каждой (!) квартире и в каждой(!) комнате и на кухнях квартир коммунальных. Во всех городах и селах. Во всех рабочих и прочих помещениях предприятий и учреждений,  вокзалов, воинских частей и всюду, всюду, где я не упомянул. В маленьких, квартирных помещениях радиорепродукторы выглядели в виде черных  глубоких тарелок и в народе назывались просто «радио». А на улицах и на площадях на специальных столбах были воздвигнуты мощные передатчики с развернутыми на все четыре стороны рупорами, называемые тем же народом «громкоговорителями». Регуляторов громкости на тогдашних репродукторах не было, громкость устанавливалась постоянной при изготовлении. Но я не помню, чтобы кто-то был громкостью раздражен или брюзжал на недостаточную слышимость — видно, умная инженерно-рабфаковская голова рассчитывала достаточность децибелов. Думается, первые  радиорепродукторы не покупались и не являлись собственностью жильцов, а  были имуществом  радиовещательных организаций, как и подводящие провода. Во всяком случае, на полках магазинов, в продаже я  их не видел. Платили ли за вещание потребители, не знаю, но никогда не слышал разговоров,  недоумений и возмущений по поводу таких платежей. И вот что ещё интересно - никогда не слышал, не знаю, чтобы репродуктор дал отказ или сбой в работе. Вещали они себе и вещали, как вечные двигатели. Вещали с 6-00  и без перерыва до 24-00. Начинали и заканчивали  боем часов Спасской башни Кремля (ударами, соответствующими  времени), и музыкальным проигрыванием  Интернационала — тогда гимном Советского Союза. Передатчик  можно было выключить простым  выдергиванием вилки из  радиорозетки. Но люди этого не делали, во всяком случае, в моем окружении. (Ну, может быть, в отдельный момент, по конкретной необходимости). Дело в том, что радиопрограмма (был только один канал) составлялась идеально под интерес и понимание тогдашнего слушателя, выдернутого (или втиснутого) в совершенно новые социальные условия жизни в совершенно новой стране (но на прежней территории).  Ведь совсем недавно этот слушатель из поколения в поколение получал информацию только  на уровне соседа, а от власти — только указания.  А здесь на этого человека из маленькой черной тарелки полилось (уже одно это чудо!) неведомое, новое, занимательное, развлекательное, познавательное. В программу включались обязательные новости — по-советски прокомментированные факты, интервью с большими и маленькими людьми,  радиоспектакли, чтение художественных произведений, детские  сказки, «Пионерская зорька», спортивные соревнования через комментаторов, репортажи с колхозных полей, заводов, с воинских частей. Слушающий ощущал себя уважаемым — с ним делились новостями, высказывали ему свои мнения. (Так сосед делился, делится новостями и своими мнениями только с уважаемым, на равных). Ленивый в познании  становился любопытным — а что будет сказано завтра об услышанном  сегодня? Перед людьми открывался новый мир, раннее им неведомый. Но с неощутимым, ненавязчивым 25-м кадром о величии своей страны.
     И  перед каждым новым разделом радиопередачи обязательно диктор бесстрастно произносил: « Московское время ...столько-то часов и минут». Кроме того начало каждого часа обозначалось накладыванием на текущую передачу трех  предельно коротких сигналов: «Пи-пи-пи», несколько повышенной громкости. Такая постоянная ориентация населения во времени в те годы была насущной необходимостью из-за элементарного, но массового, отсутствием у людей персональных часов. До появления радио в селах определялись по  Солнцу, в городах — по заводским гудкам. В некоторых семьях были гиревые  ходики — настенные часы с подвесным грузом, перемещавшим стрелки через сложную систему шестерёнок, кустарного, артельного производства. Но были они неточны, с быстро срабатывающимся механизмом, с набегающими за сутки ошибками по часу и более. Ручных часов практически вообще не было, а карманные  — только у выбившихся в более, чем средние, оклады. В дореволюционной России точная измерительная аппаратура, в том числе и часы, вообще не производилась. Не было технической и научной базы. Вот интеллигенция была. По вечерам, за благодушным самоваром, почитывая Некрасова, упивалась она народными страданиями :

... Назови мне такую обитель,

Я такого угла не видал,

Где бы сеятель твой и хранитель,

Где бы русский мужик не стонал?

Стонет он по полям, по дорогам

Стонет он по тюрьмам, по острогам,

В рудниках, на железной цепи.

Стонет он под овином, под стогом...

и т. д.

      Своего царя, Николая II, умничая, окрестила она, интеллигенция, Николаем Кровавым. А на сольных концертах Шаляпина после громогласно пробасенных им слов любимой «Дубинушки»:

...Но настанет пора, и проснется народ,

Разогнет он могучую спину,

И на бар и царя, на попов и господ

Он опустит покрепче дубину - 

      та интеллигенция, с воодушевлением, стоя, подхватывала припев:

Эх, дубинушка, ухнем! Подернем, подернем,

Да ухнем!

      И думалось ей, что она очень любит тот абстрактный, угнетаемый царизмом русский народ, умилялась собою. А когда в конце 17 года, уже без Кровавого, тот самый сермяжный народ со своими детьми и клопами, из-под овина и из-под стога, вломился уплотнять «буржуйские» (т. е. интеллигентские) квартиры, взвыла она библейскими аналогиями в газетных статьях: «Хам пришел!» (В конце 17 года некоторые газеты по-инерции такое ещё печатали. Но недолго). В первые примерно 20 лет Советской власти  дореволюционную интеллигенцию иначе, чем с эпитетом — «гнилая», не называли. (Называющие, наверно, и проаргументировать это могли). Но пишу я не о том, как в новых социальных обстоятельствах притирались разные сословия. Я - о часах. Так вот той, гнилой царской интеллигенции до создания и запуска в своей стране производства часов — было, как до Солнца. А вот рабфаковцам, названым Сталиным «творческой интеллигенцией» (в противопоставление «гнилой»), послушать Шаляпина не довелось — сбежал тот народный самородок от своего народа в сытую эмиграцию. Неуютно стало жить ему без «бар и царя, попов и господ». Но и без прослушивания Шаляпина к сороковым годам рабфаковцы и к часам подошли вплотную, вот только - "Эх, если бы не война!"...
               Но продолжу о своих. У моего отца часы были, карманные, с крышкой, с римскими цифрами, без сомнения, дореволюционные. Как-то шевелится у меня в памяти, что те часы отцу по молодости подарили его родные. Это возможно. Отец жить только начинал, на куцее командирское жалованье, с незарабатывающей женою, с ребёнком. А старики своим беспродыханным трудом на железной дороге и при домовом хозяйстве, наверно, ещё и с царских времен какие-то накопления, в том числе и одними часами, имели. В свободной же продаже в советских магазинах часы появились только через несколько лет после окончания войны. Сталин до той поры дожил, и, думаю, он получил не меньшее душевное удовлетворение, чем свободно покупающий эти часы гражданин его страны. Те первые массовые советские часы назывались «Победа». Выпускались они на вновь созданном, в первые годы после войны, Московском часовом заводе. Не исключаю в своем осмыслении, что словом «Победа» Сталин обозначил не победу 45-го года, как первое приходящее нам в голову, а исполненное им обещание -  население страны начали постепенно удовлетворять отечественными товарами бытового назначения. Ведь, для этого он и победил, заставил победить разруху и экономическую немощь,  безграмотность и пассивность, внутренние оппозиции и происки воинствующих соседей, гитлеровскую Европу и ее цивилизационные  достижения. Победил всё, всё невозможное. Но во времена, о которых я пишу, часы ещё были редкостью, даже престижем. Немного разрядилось положение в 1945 году, когда не убитые войною без «Ur», или даже нескольких «Ur», из поверженной Германии не возвращались. Хотя, и то было каплей в море. Оттуда же и отец привез мне, 12-летнему сыну, в подарок часы, в августе 45-го. Ручные, на металлическом браслете, с секундной стрелкой. Не знаю, какой гитлеровец, в какой стране, у кого и как снял те часы до отца,  но мне они, поддерживаемые ремонтами, служили много-много лет. В  военном училище в моем взводе из 25 курсантов только двое имели часы. На стенах казарм и в помещениях училища часы не висели, не было таких. Так что спрос на мои был огромен.  Заступающие в ночной наряд слезно просили дать их на ночь. Знал я, конечно, бытовавшую тогда, выстраданную русским народом установку: «Не доверяй другу часы, жену и велосипед!», но отказать не позволяло святое чувство войскового товарищества. Снимая часы с руки, тоже слезно просил беречь, не крутить. Но необъяснимо зачем, почему, крутили, вертели, ломали. И никогда, и никто не предложил отремонтировать за свой счет. А у меня хватало ума не отравлять  отношения бесполезными скандалами - переступал. Ремонтировал свое за свои и опять-опять не отказывал. А по аналогии с часами — так во всем, всегда и везде. Но, ведь, и воздавалось... Наверно, и поэтому в коллективах никогда не был изгоем или презираемым. Наверно, и поэтому много-много раз, при резких движениях в тяжелые периоды моей жизни, офицерский коллектив  не оставлял  меня без понимания и поддержки. Зачастую молчаливо, не сговариваясь, не одобряя, но не сдавали. Только  то - уже позже, позже...

            Продолжу про Витебск. Шла вторая половина тридцатых годов. Вненациональная финансовая олигархия, — правитель мира, подводила Европу ко второй мировой войне,  теперь уже только против Советской России. Но Сталин был гений.  Он знал, держал под контролем (в смысле - отслеживал) мировой расклад сил и напряженности, а также и замыслы  мирового правителя. И вычисляя, что ранее  41 года дело до нападения на Советский Союз не дойдет, на содержание армии тратил по-минимуму. Дыр и кричащих запросов в стране было необозримо — тогда строительствами, воссозданиями, совершенствованиями во всех сферах ликвидировалось 50-летнее отставание. А вот на разработку и внедрение современного оружия и средств ведения войны не скупился. По каждому виду вооружения одновременно работало по несколько конструкторских бюро, соревнуясь между собою.  А для приобретения военными кадрами хоть какого-то боевого опыта и познаний боевых возможностей современности, также не скупясь,  посылались наши советниками и добровольцами для участия в гражданских войнах в Китае и Испании.  В Монголии, в порядке помощи отпору японской агрессии, воевали даже крупные советские воинские соединения. Так что в 30-ые годы, о которых я сейчас пишу, Красная Армия перевооружалась, подтягивалась в умении воевать  до уровня  уже известного противника, но  воинские части до полного состава не развертывались. Численный состав армии в 1936 году был менее 1 мил. Это раз в 5-ть меньше необходимого для боевой готовности страны. Забегая вперед, скажу, что с  39-го года армию стали развёртывать и  к 1941-му году довели до минимально необходимого в предвоенный  период — 5 мил.  Такая ноша для страны, для народа — непосильна. Это, ведь, нужно не только кормить и оплачивать. Этим вырывали из народного хозяйства самых производительных. Вроде, как кушать курицу, несущую золотые яйца. Но  тянуть дальше с неполноценной армией — погубить страну. Не протянули и не погубили. Но это позже, позже... А тогда, в 36-м, 37-м годах ещё терпелось, и  витебский полк  как и остальные часта  Красной Армии  был кадрирован (военный термин). То есть, в полку был штаб, полностью командирский состав, минимальное количества красноармейцев-специалистов срочной службы, всё штатное вооружение, необходимые средства тяги и передвижения. А вот основная масса рядового и сержантского состав к полку была только приписана (приписники) и призывалась кратковременно, по необходимости. Думаю, что полк был 12-батарейного состава. Но постоянно поочередно укомплектовывались призванными на два месяца только две батареи. Они из городка выводились  на огневые позиции (говорилось — «На точку») и несли службу в системе противовоздушной обороны страны. Отец меня иногда, при случае, забрасывал на автомашине на точку. Могу удостоверить,  что орудия  находились в орудийных двориках (окопах), расчехленные, подготовленные к стрельбе. У орудий были выложены ящики с боевыми снарядами. Крышки ящиков — расконтрены, в снаряды ввернуты дистанционные взрыватели со снятыми предохранительными колпачками. Здесь же, на ОП (огневая позиция) — оборудованы блиндажи для отдыха и укрытия личного состава. Так что полк в мирное время был готов (в неполном составе) сбить залетевшего разведчика или отразить внезапное воздушное нападение.  И был готов в считаные часы развернуться до полного состава. Ведь приписники — окрестно проживающие рабочие и крестьяне - по предвоенным кратковременным призывам знали своих командиров, свои подразделения, свои обязанности, свои орудия.  А штатные командиры в мирное время знали, изучали, обучали своих будущих подчиненных. 

Отец — командир батареи, мать, я. Витебск, начало 1937 года. Отцу 31 год, матери 28, мне 4.

           

             Полк жил напряженной, жесткой, с вековыми ритуалами, но обычной армейской жизнью. Частью полка невольно становились  и командирские семьи. И не только потому, что они жили в нескольких бараках на территории полка. Спецификой того времени неработающие командирские жены вовлекались, задействовались (армейский термин) в общественную работу, в полковую самодеятельность, во всевозможные бытовые комиссии. Женским движением руководил избираемый женщинами женсовет. А  командирские жены не работали, сплошь. Я вот сейчас просто недоумеваю, почему они не работали. До сих пор (почти 80 лет) многих помню в лицо и по манерам. Молодые, здоровые, некоторые бездетные, да и дети — не проблема при наличии яслей и  детсада, но не работали. Конечно, почти все они с начальным образованием (четыре класса) или ещё с меньшим, без профессии, но жили, ведь, в городе. Тогда на работу с руками бы выхватили, и на приличную, негрязную, непозорную, но и устроиться не пытались. И были же для таких всевозможные курсы, краткие, бесплатные, дающие профессию и диплом, но и учиться  не хотели. Денег в семье - считали копейки, впритирку только на питание. Одежды и обуви у женщин — по одной сезонной смене. У мужчин - только военная, выдаваемая бесплатно форма; в ней - и на службу, и в выходной, и в отпуск. О каких-то безделушках или пирожных и мысли не возникало. По нашим сегодняшним понятиям — беднота неимоверная. Но не работали, не зарабатывали. Теперь это удивительно и необъяснимо.  Может, после ещё более бедного детства (скотского в деревнях белорусских и русских)  достигнутый жизненный уровень  воспринимался более чем достаточным. Или такая мода тогда была среди красных командиров  и касты командирских жен — не работать. Но, конечно, здесь и не без пушкинского «мы ленивы...». Заняты были только обслуживанием малочисленной семьи и разговорами, разговорами... На общей кухне, на скамейках у дома, в военторговской очереди. Без «перемывания костей» (выражение матери) никого из неприсутствующих не оставляли. Знали и обсуждали, в меру своего ума и понимания,  всё, что происходит в полку: мероприятия, чьи-то неприятности, служебные перемещения. Этими сплетнями, бабьими домыслами, завистью индуцировали мужей, которые поглупее, на вздорность, на служебные дрязги, на внушённые обиды. А более умным мужьям портили настроение, взвинчивали, провоцировали на семейные скандалы. Никак не могли, не хотели командирские  жены остаться в стороне от полковых событий! До всего, до всех им было дело. На кухнях создавалось пресловутое общественное полковое мнение, едкое, злобное, безапелляционное, недоброе, через мужей трансформируемое в служебные отношения, в решения командования полка. И вот что интересно, я четко ребёнком это зафиксировал — в тех разговорах, обсуждениях никак, никогда не касались семей, в которых командирские жёны работали. Их как бы не замечали. Будто семьи те - муж, жена, дети, жили в другом, параллельном мире. Наверно, интуитивно, на уровне подкорки, неработающей пустоте безболезненнее было тех не замечать, обходить своим вниманием, чем люто им завидовать и осознавать чужое недостижимое превосходство.  Ведь, против фактов не попрешь, как этого даже и хотелось бы. В тех семьях на один заработок покупательная способность больше - богатство сказочное, отношение к окружению приветливое, но корректно-сдержанное, пребывание на кухне минимально-необходимое, без вступления в разговоры. Да и отношения между мужем и женою уважительно-равноправные, невиданно-дружеские. Через закрытую дверь их комнаты в коридор не доносилось повышенных тонов, шума, обычных в бараке семейных скандалов,  драк. Мало было таких, работающих женщин, одна-две. Но тем заметнее они отличались от остальных.

           Мать, конечно, не работала тоже. И семейные скандалы, безобразные, с драками, оскорблениями, практически не прекращались. Но в редкие-редкие вечера оба, уставшие от потерь человеческого облика, вдруг делались милыми, нормальными, взаимно доброжелательными и любящими людьми. Отец даже шутливо комментировал, пропевая строчку из популярного романса: "Как ярко светит солнце после бури..." А мать могла взять гитару и, перекинув ногу на ногу, не преображаясь, запеть что-то простое в понимании, выношенное многими поколениями, близкое русскому человеку. Я особенно любил про васильки:

Да, васильки, васильки...

Много мелькало их в поле.

Помнишь, до самой реки

Мы их собирали для Оли,

Только через несколько десятков лет разобрался я, что слова те были из бреда-монолога отца утонувшей девочки, обращённые к жене, посещавшей его в психбольнице. Из стихотворения забытого нами, нелюбознательными, поэта Апухтина «Сумасшедший»:

                                                       Олечка бросит цветок

В реку, головку наклонит...

«Папа, - кричит, - василёк

Мой поплывёт, не утонет?!»

       Вовлекаемый чудным материнским пением в чужую человеческую трагедию, отец, профессионал-артиллерист, вытаскивал из футляра старенькую свою скрипку и жалобными звуками её вплетался в печальный перезвон гитарных  струн:

                          Я её на руки брал,

                          В глазки смотрел голубые,

                          Ножки её целовал,

                          Бледные ножки, худые.

                                      Как эти дни далеки...

                                      Долго ль томиться я буду?

                                      Всё васильки, васильки,

                                      Красные, жёлтые всюду...

    И дальше, переходящее в галлюцинации,  мать пропевала чуть-чуть побыстрее, чуть-чуть речитативнее, чуть-чуть сумбуристее перезвоном:

                                  Видишь, торчат на стене,

                                  Слышишь, сбегают по крыше,

                                  Вот подползают ко мне,

                                  Лезут всё выше и выше...

                                            Слышишь, смеются они...

                                            Боже, за что эти муки?

                                            Маша, спаси, отгони,

                                            Крепче сожми мои руки!

    А отец, импровизируя, как бы вторым голосом, щемящим плачем скрипки втягивал слушавшего, меня единственного, в непередаваемый словами ужас несчастного:

                                      Поздно! Вошли, ворвались,

                                      Стали стеной между нами,

                                      В голову так и впились,

                                      Колют её лепестками.

                                               Рвётся вся грудь от тоски,..

                                               Боже, куда мне деваться?

                                               Всё васильки, васильки...

                                               Как они смеют смеяться?

            Не были для меня васильки абстрактным. Жил я серди них, жил и среди вялых, и коварных от этого, белорусских рек. И суть произошедшей трагедии, самого страшного человеческого горя, была мне понятна и объяснима. А передача её отцом и матерью, гитарой и скрипкой, воспринималось тогда мною, 4-летним, банальной обыденностью, на уровне всей обыденности нашей жизни. И только за проследующие с тех пор 80 лет активной жизни, не увидев, не услышав и близко подобного к тому исполнению, понимаю, что довелось поприсутствовать при чуде. Где уж там Малинину и Бечевской! Им бы, отцу и матери, выступить семейным дуэтом на клубной полковой сцене, порадовать людей, себя показать... Но отец не был человеком публичным. Он даже никогда не кушал как почти все на общей кухне, среди примусов и соседей. Да и понимал, умный и самокритичный, что стало бы такое выступление неприличным диссонансом с ежедневными семейными скандалами, слышимыми через закрытую их дверь в коридоре командирского барака.  А не оттуда ли я, в отличии от миллионов и миллионов, не познавших «Васильков» моих родных, с органическим отвращением закрываюсь от попсового пения киркоровых и пугачёвых? Не ёрничай, читающий! Я не превозношу своих родных за уровень гипер-гипер... Я только о воздействии на меня реально существовавшим. Всё, прошедшее через нас, формирует нашу личность.
          Вот, к примеру, первое, с пелёнок, моё видение — картина, нарисованная моею матерью. Это — не картина в раме. Это — прикроватный, прибитый к стене, кусок холста. Его, за неимением ковра, талантливая моя мать, забавляясь, разрисовала масляной краской в картину  заболоченного пруда с взлетающими утками, камышами, резедой, кувшинками, прибрежным кустарником и даже с лягушками... Много детских лет спал я при той картине; где-то в войну она сгинула; да и ценностью никогда никем у нас не воспринималась — обыденность. Но не она ли взродила органическую во мне потребность присутствия в моём быту написанного маслом? И, конечно, только реализма. И думается, что в отличии от миллионов и миллионов квартир других, не поспавших при нарисованном моею матерью, моя жилая комната сплошь завешена масляными картинами. Это тоже — составляющая моей личности, сформированная реально существовавшим..

   Читать дальше. Глава 3.2.

 Читающий, если не поленишься, отправь свой комментарий, своё мнение о прочитанном, по эл. адресу bodrono555@mail.ru Оно здесь будет напечатано.